«Образ и характер Луки и Сатина»

Духовная жизнь в костылевском подвале приняла более интенсивный характер с появлением странника Луки — наиболее значительной личности среди героев пьесы.

Образ Луки — это еще небывалый в русской литературе образ бродячего простонародного философа, образ, в котором воплотились поиски и блуждания известной части социальных низов, стремление к истине, к «порядку в жизни» и к «чистоте» (то есть к высокой нравственности) и путаница понятий, трезвый реализм мышления и фантастическое бегство в утопические страны, создаваемые воображением усталых тружеников... Лука — носитель христиански окрашенной и вместе с тем простонародно-самобытной, причудливой системы взглядов, в которой есть и детская вера, и холодный скепсис, есть снисходительное утешительство, но есть и доля истинной чуткости, есть и своя этика, и своя ирония; есть крайний индивидуализм и стремление к коллективу, есть свои понятия о государстве.

Странников на Руси всегда было предостаточно. (Данный материал поможет грамотно написать и по теме Образ и характер Луки и Сатина в пьесе На дне. Краткое содержание не дает понять весь смысл произведения, поэтому этот материал будет полезен для глубокого осмысления творчества писателей и поэтов, а так же их романов, повестей, рассказов, пьес, стихотворений.) При анализе пьесы на дне характер Луки — странник не совсем обычный: он гораздо умнее, острее, проницательнее многих своих собратьев; он довольно тонкий психолог. А главное, странствия его совершались в необычный период истории, когда духовная жизнь народа принимала все более интенсивный характер. Это стремление к постижению социального бытия и бытия вообще затронуло и горьковского героя. Лука — неутомимый наблюдатель, ему очень хочется знать, как устроена и как устроится в будущем эта пестрая, интересная, страшная, исполненная несправедливости и зла жизнь. В нем, как заметил Франц Меринг, «кроется нечто философическое».

В сложном комплексе понятий и настроений этого бродячего философа заметны явная неприязнь к хозяевам, к полицейскому государству и элементы скептического отношения к идее «бытия божия».

Однако в сознании Луки, в его этических понятиях еще дает себя знать христианское начало. Лука распространяет евангельскую этику и в форме непосредственного призыва «терпеть», как велел Христос, и в форме повторения излюбленного христианами тезиса о том, что «все мь на земле странники», и особенно в форме утверждения универсальной, неразборчивой жалости («Христос-от всех жалел...», «ни одна блоха — не плоха» и пр.). Проповедь Луки в защиту терпения объективно соответствует «программе» Костылева. Вот почему Боровский назвал Луку «шарлатаном гуманности». Не следует только всего Луку сводить к этой формуле. Он гораздо сложней, интересней. Кстати, по отношению к таким типам, как Костылев, Лука вовсе не проявляет христианской кротости, тут он явно изменяет христианству...

В сочинении на тему образ Луки — это яркое и целостное художественное обобщение особенностей простонародной формы христианства, еще цепляющегося за жизнь и пытающегося выполнять свою социальную функцию примирения рабов с их горькой участью, но уже лишенного внутренней убежденности, уже разъедаемого скепсисом.

В то же время образ Луки — и свидетельство дарований, таящихся в народе. Ибо человек этот, несомненно, даровит, оригинален. В нем огромный запас бодрости, здорового юмора и ядовитой иронии, проявляющейся в столкновениях с хозяевами жизни. Очень хорошо сказал о Луке тончайший русский художник Нестеров: «Лука — мужичонка, странник,, святая душа, балагур — вносит необыкновенно русскую ноту в действие, он полный оптимист и, главное, оптимист — живой».

Вряд ли мы согласимся с тем, что образ Луки — «святая душа», но своеобразный народный оптимизм ему действительно присущ. Жизнь человечества представляется Луке как процесс затейливый и сложный, с разнообразными устремлениями. «И все, гляжу я, умнее люди становятся, все занятнее... и хоть живут — все хуже, а хотят — все лучше... упрямые!» Такое «упрямство» Лука поощряет и верит, что рано или поздно люди («Все ищут люди, все хотят — как лучше...») найдут то, что им надо. Пусть эта вера Луки в будущее абстрактна, но она была социально полезна.

По отношению к обитателям ночлежки Лука выступает и как проповедник христианского терпения — это, конечно, вредная часть его философии, и как гуманист, пришедший к своеобразному культу человека («человек все может»), — этим Лука, конечно, полезен, и просто как умный и веселый знаток житейских дел.

Обычно осуждаемый литературной критиками за неприязненное отношение к суровой правде, Лука — вот парадокс его деятельности! — в каждой конкретной ситуации выступает как самый трезвый, деловой ^консультант. Его практические советы — это своеобразная программа-минимум для обитателей ночлежки. Актеру он советует устроиться в лечебницу для алкоголиков, а пока что «готовиться», то есть перестать пить2. Пеплу бродячий мудрец советует забрать Наташу и уехать в Сибирь, чтобы начать там трудовую жизнь. Наташе он советует поскорее уйти от Костылевых и резонно, психологически тонко объясняет ей, что она может довериться Ваське Пеплу, так как он «парень ничего., хороший» и, кроме того, она ему нужнее, чем он ей. И всем обитателям ночлежки он рекомендует (впрочем, это уже выходит из рамок чисто практических советов) немножко больше уважать друг друга.

В сочетании с разумным практицизмом мнение Луки о том, что не надо оглушать человека «обухом» правды, теряло значительную часть социальной вредоносности. А в отдельных случаях художественное фантазирование Луки, пожалуй, приносило и некоторую пользу. Разве, например, простодушно-романтическая мечта о «праведной земле» не могла послужить кому-то из деклассированных, отчаявшихся людей импульсом для того, чтобы подняться над кошмаром и грязью «Дна» и потянуться к более одухотворенной жизни?1

Практические советы, полученные Актером, Васькой Пеплом и Наташей от Луки, не были реализованы, но не потому, что советы были плохие, а потому, что обитателям «дна» не хватало энергии и воли для их претворения в жизнь. Но душа обитателей ночлежки была странником взбудоражена, их разум начал работать интенсивней. Так, Васька Пепел — под воздействием Луки — произносит слова, в которых привычный нигилизм по отношению к нравственным ценностям уже соединяется с новыми стремлениями и, видимо, уступает им место: «Я — не каюсь... в совесть я не верю... Но — я одно чувствую: надо жить... иначе! Лучше надо жить! Надо так жить... чтобы самому себя можно мне было уважать...»

Самые сильные духовные импульсы получил от Луки наиболее интеллигентный и умный человек «дна» — Сатин. Все, что оставалось в глубинах его души серьезного, настоящего, вдруг всколыхнулось. Так возникают знаменитые тирады Сатина о правде, о человеке, в которых он несколько сбивчиво, но ярко и страстно ополчается и против узкой, слепой правды Бубнова или еще более ничтожной, анекдотической правды Барона, живущего как во сне, безвольно и бездумно плывущего по течению жизни, и против евангельских внушений Луки, прикрывающих угнетение человека человеком.

Одновременно Сатин как бы подхватывает и поднимает на высоту священного принципа гуманистическую мысль Луки о ценности человека («Он — каков ни есть—а всегда своей цены стоит», «Человек — все может... лишь бы захотел...», «Уважьте человеку...»). То, что Лукой было выражено фрагментарно и непоследовательно (теория о том, что большие человеческие контингенты ценны не сами по себе, а лишь как материал для лучшего, несколько отдает ницшеанством), Сатиным было очищено и отчеканено в виде афоризма: человек—это звучит гордо.

По характеру Сатин — не герой дела, он лишь герой слова. Однако взволнованные речи Сатина свидетельствовали о том, что искра живой жизни, искра духа не погасла и на социальном «дне». Об этом свидетельствовали мучительные сомнения и других обитателей ночлежки. А затейливая, соединившая в себе и полезные и вредные и трезво-реалистические и консервативно-утопические элементы проповедь Луки также по-своему говорила о живой искорке, разгорающейся в народных низах. Не следует забывать, что Лука не профессор, не публицист, не священник, он простой крестьянин, человек необразованный, может быть, и неграмотный. Тем замечательней, что он живет такой напряженной духовной жизнью, охвачен таким неугомонным стремлением разобраться в социальных отношениях, в разнообразных человеческих, характерах.(«Понять хочется дела-то человеческие...»), в том, что Горький назовет позже «адовой суматохой» века.

Пьеса Горького дает нам необычайно яркое представление не только о классовых антагонизмах и социальных язвах старого общества, но и о тех сложных процессах умственного брожения, которым были охвачены даже самые отсталые, выбитые из колеи, неприкаянные слои народа. Она дает представление о той искорке, в которой, если воспользоваться словами Лескова, было много и «ограниченной народной наивности», и «бесконечных стремлений живого духа», — об искорке, которая никогда не умирала в народе и все сильнее разгоралась по мере приближения первой русской революции, разгоралась даже среди обитателей «дна».