«Фантастика и реальность в повести М.А. Булгакова «Собачье сердце»»

Человек сочинял легенды, не зная, как объяснить дождь, ветер, солнце, хорошую погоду. Шли годы, эволюционировала Земля. Не понимая, как зарождается любовь, как возникает дружба, как вспыхивает война, человек выдумывал богов, верил в них, приносил себя им в жертву.
Поклоняясь Афродите, Зевсу, Аполлону, люди поклонялись Любви, Силе, Красоте, не смели посягнуть на природу, нарушить гармонию живого мира, трансформировать естественное по своему усмотрению. Но развитие цивилизации нельзя остановить.

XX в., подаривший миру великих изобретателей, учёных, мыслителей, дал возможность превратить мёртвый организм в живой, животное в человека (следовательно, и наоборот). Человеческий ум, опережая естественный ход истории, стал посягать на право эту историю творить.

Что есть настоящий писатель? Конечно, это пророк, как утверждал А. П. Чехов. Безусловно, это «колокол на башне вечевой», как провозглашал М. Ю. Лермонтов. Дар пророчества — великий дар и тяжёлая ноша. Одним из величайших пророческих произведений русской литературы является повесть М. А. Булгакова «Собачье сердце».

Будучи учеником М. Е. Салтыкова-Щедрина, Булгаков испытывает «глубочайшие страдания» от «страшных черт» своего народа: кровно связанный с интеллигенцией, считает её «лучшим слоем», возлагает на неё свои надежды. Проникнуть в сущность исторических и социальных процессов писателю помогают фантастические, гротескные формы.

«Чудовищная история» — так определил жанр своего произведения автор. «Чудовищной» она названа потому, что в ней — крик о помощи тех, кого ещё не коснулись скальпель и нож экспериментаторов.

«у-у-у-у.у-у-гу-гу-гу-гу-уу!» — этими странными звуками начинается повесть «Собачье сердце». Оказывается, это воет от боли и страха собака, но (о, чудо!) собака, способная дать оценку и «негодяю в грязном колпаке» из «столовой нормального питания», который плеснул кипятком и обварил ей левый бок, и дворникам, «из всех пролетариев самой гнусной мрази». «О, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревёт мне отходную, и я вою с нею. Пропал я, пропал!» Любого обладателя колбасы собака называет «властителем» и просит разрешения «лизнуть сапожок».


Монолог Шарика очень важен в завязке повести. Он не только демонстрирует «рабскую душу», «подлую долю» будущего (или настоящего?) главного героя, но и вводит читателя в атмосферу жизни послереволюционной Москвы. Взгляд собаки усугубляет неприглядную картину голодного, нищего, униженного города.

Итак, профессор Преображенский решился на необычный эксперимент: операцию по пересадке гипофиза для «очеловечивания» животного. Однако Филипп Филиппович не мог предположить, что из Клима Чугункина, который послужил материалом для Шарикова («Холост. Беспартийный, сочувствующий. Судился три раза и оправдан... Кражи. Профессия — игра на балалайке по трактирам»), мог получиться только Клим Чугункин. Вместо доброго пса перед нами тупой, агрессивный Полиграф Полиграфович — порождение своего времени. «Вот все у нас как на параде, — поучает он докторов, — салфетку туда, галстук — сюда, да «извините», да «пожалуйста», «мерси», а так, чтобы по- настоящему, это нет. Мучаете себя, как при царском режиме». Шариков прекрасно вписывается в социалистическую действительность, более того, делает завидную карьеру: от безродного существа до заведующего подотдела очистки Москвы от бродячих животных.
Опасность в лице Шарикова, «главного» по очистке, тоже оказалась пророчеством Булгакова. Автор «предсказал» кровавые чистки 30-х гг., когда швондеры карали сначала Преображенских, а потом и других швондеров, менее удачливых.

С появлением нового жильца и в квартире профессора воцаряется разруха. Все заняты не своим делом, никакого практического результата ни Преображенский, ни Борменталь от опыта не получают. Этот вывод важен для понимания идейного смысла повести, ведь Швондер — тот же Шариков, только «выведенный» другим путём. Операция в течение недели «очеловечила» собаку, «операция» по «очеловечиванию» Швондера длилась дольше, но результат, в сущности, один.
М. Горький писал в «Несвоевременных мыслях»: «Ленин... считает себя в праве проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обречённый на неудачу». Гениальность М.А. Булгакова заключается, по-видимому, в том, что, демонстрируя следствия фантастического эксперимента учёного, писатель клеймит революционеров, которые провели исторический эксперимент над миллионами швондеров. Преображенский и Борменталь в исступлении кричат Шарикову (и всем швондерам): «Вы стоите на самой низшей ступени развития... и позволяете себе... подавать советы космического масштаба и космической же глупости о том, как всё поделить».

Интеллигент Ф.Ф. Преображенский понимает (как можно с ним не согласиться?), что не делить нужно уже сделанное, сотворенное чужими руками, а каждому (и пролетарию тоже) работать там, где ему предназначено:«... Если я, вместо того чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха!... Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах!».

Прошли десятилетия, сменился строй, и мы, вспоминая пророчество Булгакова, дали «правильную оценку» коммунистическому эксперименту. Но может ли иссякнуть пророческая сила этой книги? Совсем недавно мы считали, что в повести фантастичен только чудесный опыт профессора Преображенского, а всё остальное буквально списано с действительности. Что мы можем сказать сегодня, когда клонируют животных и скоро доберутся (или уже добрались?) до человека? Оказывается, М. А Булгаков предугадал и этот шаг «прогрессивного» человечества, предугадал и предостерегал нас. Если из Клима Чугункина может появиться только Клим Чугункин — это блестяще показал писатель, и мы в это поверили, — то неизвестно, получится ли из Эйнштейна Эйнштейн, а из фрагментов на плащанице — Иисус Христос? Человечество захлестнула очередная волна экспериментаторства, и Булгаков из своего далека предупреждает нас словами Ф.Ф. Преображенского: «Наука ещё не знает способов превращать зверей в людей. Вот я попробовал, да только неудачно, как видите». Но великая евангельская мудрость гласит: нет пророка в отечестве своём. Мы снова ничего не хотим слышать.