«Трагедия русского народа в повести Михаила Булгакова "Собачье сердце"»

Выбрать из огромного числа произведений Михаила Булгакова лучшие - задача совем не простая. Булгаков - писатель, как говорят, от Бога, златоуст. Удивительный талант его поражал не только собратьев по перу - Алексея Толстого, Максима Горького, Бориса Пастернака, Александра Солженицина, - но и многих выдающихся деятелей культуры, таких как Константин Станиславский, Дмитрий Шостакович, Святослав Рихтер.
Творчество Булгакова многообразно. Но особое место в нем занимает тема, которую можно было бы назвать "трагедией русского народа". Тема эта была незаживающей раной писателя. "Дикий мы, темный, несчастный народ", - записал он с горечью в своем дневнике. Но "несчастье" не пришло к русскому народу как-то само собой, оно было, по мнению писателя, сотворено. Вот эту мысль Булгаков и стремился развить в своих произведениях. На мой взгляд, наиболее ярко и остро она выражена в повести "Собачье сердце".
Повесть была написана буквально на одном дыхании - всего за три месяца. Получилась вещь неслыханная, смелая, дерзкая. Безусловно, что одной из причин тому послужило полное неприятие Булгаковым нового советской власти. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать дневниковые записи писателя. Так, например, он писал 6 августа 1924 года: "Интересно было бы знать, сколько времени "Союз Социалистических Республик" просуществует в таком положении". В ночь с 20 на 21 декабря: "…Квартиры, семьи, ученые, работа, комфорт и польза - все это в гангрене. Ничего не двигается с места. Все съела советская канцелярия, адова пасть. Каждый шаг, каждое слово советского гражданина - это пытка… Во всем так."
Повесть "Собачье сердце" отличается предельно ясной авторской идеей. Коротко ее можно сформулировать так: свершиваяся в России революция явилась не результатом естественного социально-экономического и духовного развития, а безответственным и преждевременным экспериментом; посему необходимо страну возвратить, по возможности, в ее прежнее состояние.
Эта идея реализуется писаталем в аллегоричечкой форме посредством превращения с виду незатейливого, добродушного пса в ничтожное и агрессивное человекообразное существо. Впрочем, собачий ход мыслей добродушным и наивным не назовешь. Доводя аллегорию до предела, можно сказать, что пес-то и был с задатками того, что при превращении его в Клима Чугункина получилось Шариковым - по сути, типичным люмпен-пролетариатом. Так, окативший пса кипятком повар - "негодяй в грязном колпаке". Отсюда недоумение - "Какая гадина, а еще пролетариат!" То есть пролетариат теперь - новый хозяин, с существованием коего необходимо смириться (поскольку иных альтернатив пока не предвидится). Вот если бы повезло - и хозяином стал господин, которого пес за версту отличает от пролетариата - "Рабская наша душа, подлая доля!" За кусок краковской рабская душа готова лизать туфли, отгонять "всякую рвань, шляющуюся по Пречитенке" (не дай Бог, конкуренция!), не забывая при этом сохранять несчатный вид, чтобы жалость к нему не пропадала.
Продажность и рабство - самые яркие люмпеновские черты - у пса проглядывались определенно и четко. Зачем свобода, когда есть много еды?
"Что такое воля? Так, дым, мираж, фикция". А у ошейника, оказывается есть столько преимуществ! "Ошейник - все равно что портфель".
А Чугункин был всего лишь подворотным пьяницей, который точно так же, как и пес, принял нового хозяина в лице новой власти (как принял бы любую другую власть), и быстренько научился "думать по-новому". Адепты, как известно, есть самые яростные поборники новой идеи.

Целый ряд лиц вплетается в действие - но и они прочитываются чаще всего аллегорически. Более того, сами аллегории нередко многозначны и требуют многоаспектной расшифровки. Не так легко по тем же причинам поддаются распознованию и прототипы героев повести. Словом, политическая направленность произведения облечена писателем в великолепную литературную форму. Можно сказать с уверенностью, что сама действительность подсказывала ему способ изображения.
Конечно, высказать в повести сокровенные мысли Булгакову было трудно, особенно в отношении творцов революционных потрясений.
Профессор Преображенский и доктор Борменталь олицетворяют собой вроде бы вполне добродетельную российскую иетеллегенцию. В этом качестве они необходимы писателю для противопоставления пролетариату и результатам его деятельности.
Особенно ярким это противопоставление получилось в подборе актерского состава фильма "Собачье сердце". По-существу, это был своеобразный актерский поединок Евгения Евстигенеева и Романа Карцева. Лично я бы отметил работу Карцева. Карцев, известный как комический актер, "довел" Швондера в его аллегоричности до абсурда. Его Швондер - не просто представитель советской канцелярии, это, скорее, "представитель типично новой социалной формации - человек советский". Он верит. Он верит в лозунги, установки, инструкции. И следовательно - не способен мыслить самостоятельно. К комичности Швондера, изображенной Карцевым, Преображенский-Евстигнеев добавляет трагичность - трагичность русской интеллигенции, по самому представлению своему общих человеческих ценностей, отказывающейся принять советскую власть:
"- Вы ненавистник пролетариата, - гордо сказала женщина.
- Да, я не люблю пролетариата, - печально согласился Филипп Филиппович…"
Впрочем, интеллигент не ограничится мыслями о себе и о той тонкой прослойке, к которой он принадлежит. Будущая трагедия, которую ясно видит Прображенский, касается прежде всего самих швондеров. Ведь для Швондера самое важное - чтоб все было записано в протокол. Это ли не от страха? Это ли не от страха маленького советского человека, обреченного быть отданным на съедение шариковым? И ведь они, швондеры, создают шариковых, а вовсе не ученые в своих лабораториях!
Потому что так же как для Швондера "документ - самая важная вещь на свете", ошейник для пса с задатками Шарикова - есть символ принадлежности. Символ принадлежности к касте избранных, и не ваажно, какие идеи они пропагандируют, главное - это вовремя исполнять требования своих начальников. А взамен - власть маленького человека и причитающиеся ему атрибуты оной: кожаная куртка, портфель, наган, комиссия по очистке. Термин-то какой…
Опасность в том, что швондеры, полностью овладевшие шариковыми, в своей протокольно-административной вере в режим, дающий власть маленькому человеку, могут - и принесут еще множество бед. А остановить победное шествие швондеров могут, по мысли писателя, как это ни парадоксально, именно шариковы! Это ясно видно из реплики Преображенского:
"Ну, так вот, Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него еще более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь, в свою очередь, натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся рожки да ножки!"

Булгаков предвидел, что трагические события в России развернутся с еще большей силой, если не произвести "обратной" операции. Одним из первых он увидел, что невежественная, одурманенная часть народа легко может быть использована как орудие насилия в интересах той или иной политической группировки власть имущих. Если вначале мнимый "гегемон" ловко использовался для подавления "буржуазных элементов", то после рассеяния "буржуазии", по мнению писателя, неминуемо должна последовать междоусобная схватка в победившем швондеровском лагере, которая закончится новой волной террора.
А уцелеют шариковы.

В отличие от невероятно популярного фильма, повесть так и не увидела свет при жизни писателя. Впрочем, для того времени это было вполне естественно. Швондеры не могли допустить публичную критику самих себя. "Вещь в целом не допустима", - такое заключение сделал Главлит.
Поскольку инакомыслие швондерами всегда рассматривалось как ересь, в которой они, признаваясь в том лишь самим себе, видели личную для себя опасность.

Один из крупнейших политических деятелей двадцатого столетия, единственный за всю историю своей страны глава государства, четырежды избиравшийся на этот пост, президент Франклин Делано Рузвельт, как-то сказал: "Единственно, чего мы должны бояться - это самого страха".
У Булгакова этого страха не было. Иначе, он бы не стал великим.