««Доктор Живаго» — проза поэта»

Поэт, сочиняющий прозу, опасен. Он относится к прозаическому тексту как к поэзии, и тогда текст становится «священным бормотанием» — так случилось у Андрея Белого. Читать его книги так же трудно, как идти сквозь бурелом, заросший крапивой. Чем дальше заходишь, тем сильнее хочется вернуться назад. Поэт, сочиняющий роман, опасен вдвойне. Читатель рискует заблудиться, потеряв нить повествования, и, досадуя о потраченном напрасно времени, закрыть книгу и отложить ее навсегда. Когда берешь в руки увесистый пятисотстраничный кирпич «Доктора Живаго», подобные сомнения закрадываются в душу. Смущает также и наличие Нобелевской премии, которую дают только умным. Смущают стихи поэта — настолько густые и сильные, что плохая, путаная проза (точнее, возможность плохой и путаной прозы) равна запрещенному удару ниже пояса. Смущает наличие стихов в романе. Что это — художественный прием или расписка в собственном бессилии?

И вот я открываю книгу: «Шли и шли и пели „Вечную память“, и, когда останавливалась, казалось, что ее по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновение ветра». И поехало, и понеслось, и полетело, и оказывается, что оторваться невозможно, что снег России, тот, который падает сейчас за окном, так же идет в этой зимней холодной книге о любви и верности. Что герой, которого десятилетним мальчиком мы встречаем на первой странице повествования, вырастет, возмужает, переживет две войны, две революции, две любви — тот, словно поэт сочиняет о себе и про свою жизнь и у него получился роман. И действительно, в эпилоге автор проговаривается, выдает себя еще один раз, словно предыдущих пятисот страниц было мало: «Москва внизу и вдали, Москва казалась им сейчас не местом этих проишествий, но главною героиней длинной повести, к концу котороой они подошли, с тетрадью в руках в этот вечер».

Основное время действия романа — зима. То ли потому, что это самое длинное время года в России, то ли потому, что, как заметил Бродский: «Время жизни — зима…», но она везде, на всем протяжении книги, вечере, ночи, дни, дороги. А если уж и попадается лето, то какое-то ненастоящее, тоже — зимнее. «Кончалась северная белая ночь. Все было видно, но стояло, словно не веря себе, как сочиннное: гора, рощица и обрыв».

Поэт сочинил роман, но сочинил его как стихотворение. Поэтические образы порхают по его страницам, и весь материал сюжета можно уместить на одной странице. Иногда кажется, что все это написано на одном дыхании, каким-то длинным зимним вечером мягким карандашом на четвертушке бумаги. И удивляешься, узнав, что Пастернак начал работу над романом в 1918 году, тогда он фигурировал у него под названием «Три имени», и только в 1955 году он объявил трем своим корреспондентам об окончании книги. Между этими датами может уместиться целая человеческая жизнь. Можно лишь представить себе, сколько раз было обдумано каждое слово художественой ответственности перед всей руской литературой, прошлой, настоящей и будущей. Пастернак упаковал в роман события своей жизни. Каждому из них он дал имя и придумал лирический образ. Он настоящий поэт. Его проза очень простая и очень сложная одновременно. Он добился в ней классической ясности и родниковой чистоты. Стихотворения Юрия Живаго, выделенные в отдельную главу, совершенно органичны основному тексту романа. Они — его часть, а не стихотворная вставка.

Вот что писал про это сам Пастернак: «Сделан очень важный шаг, это большое счастье и удача, какие мне даже не снились… эта книга выражает больше всего написанного другими, книга эта и ее автор уходят в прошлое, и передо мною, еще живым, освобождается пространство, неиспользованность и чистоту которого надо сначала понять, а потом этим понятым воспользоваться…»

Поэт не сумел написать вторую книгу романа. Он умер в Переделкино в 1960 году.