«Три гордых призвания человека по повести А. И. Куприна «Поединок»»

Опорой любого государства является его армия. Причем, не только её стратегическая мощь, численный состав, но и те моральные устои, нравственные ценности, которые царят в ней. За красотой и стройностью образцово-показательных парадов, за восхищающей соотечественников и пугающей внешних врагов статистикой стоят армейские будни, человеческие судьбы, характеры и личности, на которых и держится оборона страны.

Царская Россия начала 20 века… Война в Маньчжурии подошла к своей трагической развязке. Страну лихорадили студенческие демонстрации — ответная реакция на разгром под Цусимой. Все искали причины этого позора. И вот, в 1905 году выходит новая повесть А. И. Куприна «Поединок», поднявшая его на пик популярности. В ней он попытался найти ответ на главный вопрос современности.

«Поединок» — самое яркое произведение того времени, где правдиво и мастерски изображено состояние русской армии и царящие в ней нравы. Сам Куприн считал эту повесть своим «поединком» с царской армией, в которой для него воплотился враждебный социально-политический строй России.

Осознать весь ужас армейской действительности предстоит конкретному человеку, главному герою — подпоручику Ромашову. Через описание трагичной судьбы этого романтичного, благородного и душевно чистого юноши А. И. Куприн показывает, что армия — не безликая масса, а состоит из отдельных людей со своим внутренним миром, переживаниями и страданиями. Здесь проявляется типично купринское стремление предельно выявить внутренние возможности каждой отдельной личности и не менее ярко выраженная тяга к социальной типологии этой личности.

Однако, портретная галерея в «Поединке» вызывает стыд за человечество и собственную страну… Череда унижений идет по нисходящей: генерал оскорбляет командира полка, тот пренебрежительно обращается с офицерами, которые, в свою очередь, унижают рядовых солдат. Русское офицерство представлено скопищем одиозных фигур: невежд, карьеристов, для которых даже Пушкин — «какой-то там шпак».

Неудивительно, что Ромашов чувствует себя чужим и одиноким среди них: «Уже не в первый раз за полтора года своей офицерской службы испытывал он это мучительное сознание своего одиночества и затерянности среди чужих, недоброжелательных или равнодушных людей…» Герою не по душе грубые армейские привычки, карты, попойки, пошлые связи, издевательства над солдатами.

На фоне этого армейского беспредела и происходит становление личности главного героя. Подпоручик Юрий Ромашов проходит путь сложных и мучительных исканий. Столь, казалось бы, традиционный для русской литературы мотив приобретает у Куприна особое наполнение. В основе «Поединка» — постижение мира и своего «я» личностью, ее духовное пробуждение. Критическое осмысление армейских порядков — только одна из многих граней этого процесса. Для Ромашова начинается полоса самосознания, выделения себя из мира себе подобных: «Я — это внутри, а все остальное — это постороннее, это не Я. Может быть, у всех есть это Я? Может быть, ни у кого, кроме меня? А что если есть? Но я не различаю их друг от друга, они — масса».

Раздумья приводят к мечте, столь естественной и, одновременно, столь недостижимой, к смелой гуманистической идее единения и равенства человечества: «…весь миллион Я, составляющих армию, нет — еще больше — все Я, населяющие земной шар, вдруг скажут: „Не хочу!“ И сейчас же война станет немыслимой… Ведь все человечество сказало: не хочу кровопролития. Кто же тогда пойдет с оружием и с насилием? Никто. Что же случится? Или, может быть, тогда все помирятся? Поделятся? Простят?»

Ромашов приходит к глубокому душевному надлому. Общество офицеров становится для юноши невыносимым, а проснувшаяся жалость к забитому Хлебникову заставляет понять, что «серые Хлебниковы с их однообразно-покорными и обессмысленными лицами — на самом деле живые люди, а не механические величины, называемые ротой, батальоном, полком…» Перебрав в уме все профессии, какими он мог бы заняться на благо человечеству, выйдя в отставку, Ромашов обнаружил, что все те, кто призван «сделать человеческую жизнь изумительно прекрасной и удобной», на самом деле «служат только богатству». Тогда-то и поражает его «своей многообразностью» «новая внутренняя жизнь». Всё очевидней становится для него «мысль, что существуют только три гордых призвания человека: наука, искусство и свободный физический труд».

Чем мучительнее было состояние Ромашова, тем глубже он понимал драму большинства сослуживцев. Очень убедителен приём Куприна — по ходу сюжета каждый офицер на некоторое время предстаёт перед нами таким, каким он мог бы стать, если бы не разлагающее влияние армейской действительности. В самые острые моменты (повального пьянства, отвратительных ссор, посещения публичного дома) Ромашов, страдающий сам и остро чувствующий чужое страдание, вдруг видит, как сквозь привычную мину цинизма и ожесточения прорываются у офицеров живые человеческие эмоции. Непролитые слезы стоят за ресницами Веткина, когда во время песни он слышит свой «растроганный голос» и ощущает «физическое чувство общей гармонии хора». Горькая печаль светится в глазах Осадчего.

А что же в действительности? Поклонник палочной дисциплины, невежественный Слива как бы оправдан «философией» полковника Шульговича, рьяного сторонника кастовости армии. Власть зоологических потребностей Бек-Агамалова доведена до логического завершения в «стройной системе» поработительства Осадчего. Тупое самодовольство Николаева узнается в откровенной и мелочной подлости Петерсона. Перед нами «развинченные, возбужденные и несчастные люди», которых заставил делать «безобразные движения» «какой-то злой, сумбурный демон».

Ромашов не мог не замкнуться в себе. Юноша находит утешение лишь в привычном наслаждении природой и в собственных грезах о будущем. Оба источника взволнованных переживаний сливаются воедино. Ему видится вечерняя заря: «…точно в жерло раскаленного, пылающего жидким золотом вулкана сваливались тяжелые сизые облака и рдели кроваво-красными, и янтарными, и фиолетовыми огнями» — она воспринимается «волшебным пожаром». А за ним чудится «какая-то таинственная, светозарная жизнь», необходимая и возможная для Ромашова. Образ «светозарной жизни» оборачивается вполне земными, хотя столь же неосуществимыми, стремлениями — стать блестящим ученым офицером генерального штаба, героем маневров, а затем и войны…

Итак, романтичный мечтатель Ромашов, ищущий в своих грезах спасение. Конечно, это не единственный светлый образ в произведении, мировосприятие которого идет вразрез с существующей действительностью. Каждый из героев хочет устоять против разрушительной силы армейской среды и ищет пути утверждения своей личности.

Вот обольстительная и неглупая Шурочка — жена офицера Николаева. Она лелеет в глубине души «сказку» о жизни праздной и блестящей, о большом «настоящем» обществе, где «свет, музыка, поклонение, тонкая лесть, умные собеседники». Всего этого не может дать ей полковой быт. И вот в погоне за этим «идеалом» она избирает соответствующие средства — приспособленчество и предательство, ища спасение в мещанском эгоцентризме.

Поначалу романтически настроенный Ромашов мало чем отличается от Шурочки. В своих мечтах он совершает героические подвиги. Вечерами же, придя на вокзал, «со странным очарованием, взволнованно», следит за тем, как из вагонов выходят «красивые, нарядные и выхоленные дамы в удивительных шляпах, в необыкновенно изящных костюмах» и «штатские господа, прекрасно одетые, беззаботно самоуверенные, с громкими барскими голосами, с французским и немецким языком, с свободными жестами, с ленивым смехом». Это и есть Шурочкино «настоящее общество», шурочкин рай, который, однако, по мере развития сюжета не влечет уже к себе Ромашова. Сам автор и осуждает свою героиню, и сожалеет о бесславной судьбе яркой личности, подчинившейся общим жалким представлениям о счастье.

Вот Назанский — теоретик ницшеанского толка. Его идеал — «грядущая богоподобная жизнь», к которой человечество придет через любовь к самому себе. «Настанет время, и великая вера в свое Я осенит, как огненные языки святого духа, головы всех людей, и тогда уже не будет ни рабов, ни господ, ни калек, ни жалости, ни пороков, ни злобы, ни зависти. Тогда люди станут богами», — грезит он.

Философия Назанского представляет собой вольное изложение теории сверхчеловека. Он проповедует анархический сверхиндивидуализм и выступает против самодержавия, заявляя: «…в лице этого двухголового чудовища я вижу все, что связывает мой дух, насилует мою волю, унижает мое уважение к своей личности».

В страстных речах Назанского многое привлекает Ромашова: мечты об одухотворенной любви, о развитии величайших ценностей человека — «мысли, воображения, памяти, творчества». Но он отстаивает странные принципы: презрение к недостойным ближним и «великую веру в свое Я», что якобы и сделает будущее человечество союзом богов: «…божественная любовь к самому себе соединяет мои усилия с усилиями других, равных мне по духу людей!»

В страданиях обретенное Ромашовым понимание мира противоречит таким предсказаниям Назанского.

Повесть заканчивается кровавым поединком, бессмысленной смертью юноши от руки ничтожного карьериста Николаева. Финальный аккорд пронизан чувством непримиримости с нелепой смертью, а также осуждением эгоистичных людей, неоценивших прекрасно расцветающую юность. Сухой, казенный рапорт об убийстве Ромашова усиливает ощущение абсурдности, а, вместе с тем, и трагичности смерти молодого человека, до последнего мгновения страстно стремившегося к правде и красоте, но вступившего в поединок с пошлостью и подлостью. Ценность человеческой жизни, её хрупкость видится в свете этих событий особенно ярко.

Ромашов — жертва времени, обстоятельств и нравов. Он искал выход, его внутренние душеные переживания обнажены перед читателем. Однако, для решения таких глобальных проблем в армии необходимо, чтобы потребность в осуществлении перемен поняло большинство людей, так как единицы неспособны переменить ход истории. Но не стоит забывать, что историю вершат конкретные люди. От того, каких людей воспитывает общество, зависит, будет ли военная мощь страны пустым звуком, фарсом, или же воплощением правды и смелости, когда молодые люди с готовностью будут пополнять офицерские ряды и гордо, без угрызения совести, произносить «Честь имею!»