«Образ Лютова в творчестве Бабеля»

До сих пор по-настоящему не понят Лютов — фигура чрезвычайно важная в художественной системе Бабеля. Критика 20-х годов, да и позже, останавливалась в недоумении перед Лютовым: кто он? Действительно, много новелл было написано от его лица. Он носил фамилию, под которой жил, действовал, писал и печатался сам Бабель в газете «Красный кавалерист». Этого человека, Кирилла Васильевича Лютова, хорошо помнили бойцы Первой Конной, с которыми писатель и после похода сохранял самые дружеские отношения. Может быть, он двойник автора, его ЭГО?

Многие склонны были так и думать. Обвиняя Лютова в индивидуализме и приверженности к «этическим нормам общечеловеческого гуманизма», презрительно говоря о его «надклассовом» мироощущении и желании сохранить «интеллигентную добропорядочность», они, в сущности, отождествляли автора с его героем. Это работало на искажение облика Бабеля. Конечно, многие чувства и интересы Лютова были дороги автору «Конармии». Его одиночество, его отчужденность, его содрогающееся при виде жестокости сердце, его стремление слиться с массой, которая грубее, чем он, но и победительнее, его любопытство, его внешний: вид—все это биографически напоминает Бабеля 1920 года. Дуэт их голосов—автора и Лютова— организован так, что читатель всегда чувствует призвук непосредственного голоса реального автора. Исповедальная интонация в высказывании от первого лица усиливает иллюзию интимности, а интимность способствует отождествлению рассказчика с автором. И уже непонятно, кто же — Лютов или Бабель — говорит о себе: «Я изнемог и, согбенный под могильной короной, пошел вперед, вымаливая у судьбы простейшее из умений — уменье убить человека».

Лютов в «Конармии» потому, вероятно, и носит эту фамилию, что во многом его мировосприятие тождественно мировосприятию Бабеля. Но Бабелю — автору дневников 1920 года. Бабель сочувствует Лютову, как может сочувствовать человек себе прежнему. Однако к себе прежнему автор «Конармии» уже относится отчужденно-иронически. Это и создает дистанцию между Лютовым и автором, противостоит идее их отождествления. Дистанция существует не только между Лютовым и автором, но и между Лютовым и конармейцами. Писатель мастерски использовал эту дистанцию. В силу его позиции извне Лютов видит конармейцев иначе, чем они видят себя. Но и они видят его иным, чем он себя.

Их собственная версия о себе корректируется его восприятием их поступков — и наоборот Благодаря освещению в разных зеркалах—зеркале самовыражения, самопознания, в зеркале другого сознания,— характеры конармейцев и Лютова приобретают объем больший, чем если бы каждый из них находился только наедине со своим «я». И одновременно высвечиваются те их стороны, которые были бы скрыты при одном-единственном источнике света. Становится ясным, что поведение конармейцев имеет разные импульсы. Они лежат в сфере бытовой, физиологической, социально-исторической, в опыте многовековой истории и в ситуации сегодняшнего дня. Собственно, на анализе отношений Лютов — конармейцы и Лютов — Бабель кончается обычно вопрос об отношениях между героями «Конармии» и автором.

Но в «Конармии», заметил критик Н. Степанов, есть еще одно «действующее лицо»: повествование все время «прерывается лирическими отступлениями, «пейзажами», данными в другом стилистическом плане, или иронией «автора без кавычек», как бы постоянно стоящего за повествованием». Так, в новелле «Кладбище в Козине» мы ясно слышим скорбный авторский реквием: «О смерть, о корыстолюбец, о жадный вор, отчего ты не пожалел нас, хотя бы однажды?»

С этим «автором без кавычек», который, конечно, не равен реальному, биографическому автору, но наиболее близок ему по духу, связан символический смысл многих новелл. В противовес смерти и разрушению Бабель объявлял самой высокой ценностью жизнь. Он не только не иронизировал над мечтой Гедали об «Интернационале добрых людей», но сам тосковал по нему. Потому-то и говорил «автор без кавычек»: «Я кружу по Житомиру и ищу робкой звезды», потому-то подчеркивал он ее неверный свет: «Она мигает и гаснет — робкая звезда»; потому-то и описывал лавку старьевщика, как «коробочку любознательного и важного мальчика, из которого выйдет…» — кто? Не герой и не мученик, а «профессор ботаники». И когда Гедали говорил: «…я хочу, чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории»,— ответ не случайно пахнул дымом и горечью: «Его кушают с порохом…— говорил рассказчик об Интернационале,— и приправляют лучшей кровью…»

Подобно многим другим Бабель воспринимал революцию как «пересечение миллионной первобытности» и «могучего, мощного потока жизни». Но трагическим фоном через всю «Конармию» проходит невозможность слиться, отождествиться с новой силой. Потрму-то горькая фраза рассказчика «Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердца» и воспринималась читателями как стон, вырвавшийся из души самого писателя.

Склонный к метафоричности мышления, уверенный в том, что стиль держится «сцеплением отдельных частиц», Бабель написал в одном из рассказов: «И мы услышали великое безмолвие рубки». Он сознательно пренебрег привычными представлениями, где «рубка» не могла быть «великой», пренебрег и реальностью, где «рубка» не могла быть «безмолвной». Родившийся художественный образ был его метафорой революции. Бабель любил повторять изречение: «Сила жаждет, и только печаль утоляет сердце». Эта завороженность силой, оказавшаяся потом, в 30-е годы, губительной для его сознания и судьбы, в годы, когда шла работа над «Конармией», выступала как всеохватывающий интерес к раскрепощенным, вольным, первозданным силам жизни.