«Действие «Господ Головлевых»»

Действие «Господ Головлевых» начинается еще при крепостном праве в помещичьей усадьбе. Там же оно продолжается и потом. Крепостного права больше нет, а многие давние усадьбы все стоят. У Арины Петровны остались ее земли, ее хозяйство. И вроде бы можно псе дела вести просто по-старому. Но и в головлевской помещице дает себя сейчас знать собственная инициатива, Она по-своему, своей властью и властностью пытается поддерживать в семье старый порядок, старые устои, II уверена, что она над семьей — хозяин, ее воля единственная, решающая сила.

Энергия ее при этом изначально подточена привычкой к прежним временам, внутренней ее от них не отделенностыо. И, по удивительному выражению Щедрина, она «цепенеет в апатии властности». «Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула, но рухнула до того незаметно, что она, сама не понимая, как это случилось, сделалась соучастницею и даже явным двигателем этого разрушения...» «Умертви» прошлого роковым образом направляют все поступки, все действия Арины Петровны в конечном счете против се же замыслов, против се же самой.

псе рушится: давнее, прежнее с какой то своей инициативой, своим планом оказывается несовместимо, обращает их в губительную противоположность. Еще более сложный процесс исследует Щедрин в Иудушке; Здесь открывается, как бесповоротно обречена жизнь, погребаемая под суммой слов обветшавших, лишенных уже действительной почвы, как безысходно разрушительны могут оказаться даже и одни речи, еще недавно выглядевшие всего только благонамеренно.

Иудушка с глазу на глаз с батюшкой плетет свою словесную паутину: «А притом, я и так еще рассуждаю, ежели с прислугой в короткие отношения войти — непременно она командовать в доме начнет. Пойдут это дрязги да непорядки, перекоры да грубости: ты слово, а она два... А я от этого устраняюсь». Священник знает о действительных отношениях Иудушки с Евпраксеюшкой все, сейчас окрестил их незаконнорожденного сына. И от речей Иудушки у него «даже в глазах зарябило». Но возразить он так ничего и не решился. Факт тут же как бы перестал существовать, словно бы «снятый» словами, И подобных побед у Иудушки немало.

В произносимые им слова Иудушка сам верить не может. Оп лишь пользуется ими как орудием самоутверждения и воздействия на других. И, переставая быть средством естественного человеческого общения, они перестают связывать Иудушку с миром. Призванные отвести от реальности тех, с кем Иудушка сталкивается, они постепенно все больше и больше заслоняют эту же реальность ему самому. Так погружается Иудушка в бессмысленнейшие, пустопорожние свои подсчеты и рассуждения, предается пустомыслию, полностью отрешенному от действительности.

Происходит отчуждение слова одновременно и от стоящей за ним конкретности бытия, и от пользующихся им людей. Иудушка послал ответ, который выглядел согласием. Однако, ссылаясь на этот же свой ответ, Головлев оставил юношу без всякой помощи, и тот погиб. Сам Иудушка маменькиного «проклинаю» ждал все же с непреодолимым страхом, почти с ужасом. Прозвучав же наконец, и оно оказалось только словом, не имеющим никакого содержания и силы, давно выпотрошенным, пустым. Уже как нечто самостоятельное, отдельное, само себе довлеющее, слова заполняют в Иудушке без остатка то «пространство», где должны бы «помещаться» живые привязанности, живые побуждения. Пустословие предстает равно губительным, как для слова, буквально разлагающегося в Иудушкиных устах (до полной наглядности во всех этих «тальица», «опытец»), так и для Иудушки, остающегося при одних словах и без чего бы то ни было за ними.

Спасения для Порфирия Головлева теперь нет. Нарастает окончательное и необратимое разобщение его со всеми людьми. Рядом с ним—одни могилы. Ничему живому уцелеть здесь не дано. Аннинька бежит от дяди, бросив ему; «Страшно с вамп!» И этот ее возглас помнит и повторяет даже тупоголовая Евпраксеюшка. На страницах щедринского романа вымирает весь головлевский род. Историческая выморочность входит в кровь, проникает в естество, передается из поколения в поколение. Лапой словесный с непреложностью приводит к запою, привычном смысле ЭТОГО слова—и вот уже последние из Головлевых, Иудушка и Аннинька, доживают свои дни, в пьяном беспамятстве и угаре.

Как в это же время Золя на Западе, Щедрин тоже обнаруживал новые «сопряжения» в человеке биологического и исторического, наследственного и собственно своего, их более тесную, чем когда бы то ни было раньше, взаимозависимость. Только русский писатель воспринимал эту связь шире и свободней, чем натуралисты, и не случайно возражал Золя. Он вступал, по известной характеристике Луначарского, в «глубины духа». В те самые, па каких у Достоевского развертывалась драма рода к ара мазовского (хоть а Достоевскому Щедрин был оппонентом неизменным) .

Щедрин не соглашался допустить, чтобы в тон же головлевской усадьбе все было лишь безысходно мертво и способно только дотлевать. Даже в Евпраксеюшке он не обошел того, как «инстинкты молодости», сначала «тупо тлевшие», потом вдруг «горячо и привязчиво вспыхнули». Не оставил без внимания Евпраксеюшкнного, пусть уродливого и бессильного, порыва жить.

И вот каким оказался у Щедрина конец последнего Головлева: «Наконец он не выдержал, встал с постели, и надел халат. На дворе было еще темно, и ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха. Порфирий Владимирыч некоторое время ходил по комнате, останавливался перед освещенным лампадкой образом искупителя в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он решился. Трудно сказать, насколько он сам сознавал свое решение, но через несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щелкнул крючком, замыкавшим входную дверь. На дворе выл ветер и крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в глаза целые ливни талого снега. Но Порфирий Владимирыч шел по дороге, шагая по лужам, не чувствуя пи снега, ни ветра, и только инстинктивно запахивая полы халата». Дальше говорится, что «на другой день, рано утром, из деревни, ближайшей к погосту, на котором была схоронена Арина Петровна, прискакал верховой с известием, что в нескольких шагах от дороги найден закоченевший труп головлевского барина».
Мы видим, как только «наконец» не выдержал последний Головлев и лишь «наконец» решился. От нас не скрыто, что нет оснований судить, «насколько он сам сознавал свое решение». Смерть тут так же не является разрешением, как и все, ей предшествовавшее,
II все-таки Щедрин называет теперь своего героя не Иудушкой, но Порфирием Владимирычем, Помянут «искупитель в терновом венце», могила матери... Самая тональность повествования меняется совершенно.