«Реальность петербургского быта в повести Н. В. Гоголя «Шинель»»

Повесть Н. В. Гоголя «Шинель» входит в состав цикла повестей, которые получили название «Петербургских». Всех их объединяет, прежде всего, образ города — одного из самых прекрасных, причудливых и почти невероятных. Он, абсолютно реальный, конкретный, осязаемый, порою вдруг превращается в мираж, в город-призрак.

Я почувствовала это белой июньской ночью, когда впервые посетила этот город. Взметнулись мосты над Невой: слева Николаевский, справа — Дворцовый, а между ними, лицом к реке и спиной к городу — «кумир на бронзовом коне» — Петр I.

Здесь столетие с четвертью тому назад жил Акакий Акакиевич Башмачкин — порождение именно этого города, маленький человек, затертый большими домами, растоптанный «большими» чиновниками.

Город-монстр убивает личность, ему нет дела до какого-то чиновника, служащего в каком-то департаменте. Акакий Акакиевич — песчинка в этом огромном городе, его задача — удержаться в этом мире, выжить в неравной борьбе за существование.

Вот почему Гоголь, подходя к главной теме повести, употребляет слово «враг», хотя никаких батальных сцен здесь не будет: «...есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалования... враг этот не кто иной, как наш северный мороз». Бедный Акакий Акакиевич всю жизнь провел как бы в стане врагов: города — врага бедных, чиновников, подавляющих тех, кто рангом пониже, мороза, от которого в тощей шинелишке никуда не деться.

С мечтой о возможной реставрации отслужившей свой век шинели взбирается Башмачкин на четвертый этаж по лестнице, «которая вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов». Типичные контрасты мегаполиса: парадные подъезды и потайные лестницы, нарядные фасады и колодцы дворов, блистательные одежды и не подлежащие ремонту шинели простых тружеников.


Но вот мечта всей жизни Башмачкина сбылась — новая шинель состоялась. И тут Акакий Акакиевич, потерявшийся в многолюдном Петербурге, вдруг будто нашелся в нем. Его не просто заметили, а даже отметили приглашением к помощнику столоначальника — немыслимая честь! И гордый собой Башмачкин отправляется в гости к важному чиновнику. Он идет по пустынным улицам с тощим освещением, бедными домами. Но вот все чаще начинают появляться красиво одетые дамы, мужчины в шубах с бобровыми воротниками. Переходя от физического и духовного мрака к свету, Акакий Акакиевич как бы совершает бросок из своего мира в чужой: теперь у него есть на это право. Но впереди его ждет обратная дорога домой. Она станет дорогой возврата к прошлому, и Петербург снова все и всех расставит по своим местам. Он «чувствовал, как сняли с него шинель». Еще бы! Ведь это снимали кожу.


Теперь Башмачкин снова ничтожная песчинка этого города. Он пытается искать справедливость сначала у будочника, потом у частного пристава, у «значительного лица». В руках этого «значительного лица» власть, и ему дано право говорить со всеми отрывистым и твердым голосом, «которому заранее нарочно учился у себя в комнате, в уединении и перед зеркалом еще за неделю до получения нынешнего своего места и генеральского чина». Да, такое бывает только в столицах!

И снова спускается Башмачкин с лестницы, на сей раз ведущей в никуда. «Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное». В этом ужас одиночества в большом городе, холодно-равнодушном к людям, где «каждый умирает в одиночку».

После смерти Башмачкина в городе появляется фантом, срывающий шинели «со всех плеч, не разбирая чина и звания». Такая фантасмагория могла произойти только под пером Гоголя и только в Петербурге, который стал не только фоном, но и едва ли не главным действующим лицом одной из самых беспощадных и щемящих из «Петербургских повестей».

Я бы поставила в нынешнем С.-Петербурге у Калинкина моста памятник Башмачкину. И вижу я этот памятник таким: на постаменте фигура в шинели. Но без лица. От воротника — вместо головы гусиное перо. Без головы и без лица — ведь собственного лица у Акакия Акакиевича не было, а если бы и было, вряд ли бы заметил его «Петербург неугомонный»...