«Повесть «Старик и море» и образ старого рыбака»

Образ старого рыбака Сант-Яго достойно продолжает лучшие традиции демократического искусства Хемингуэя» сказавшиеся в образах партизанки Пилар, глухого Эль Сордо, крестьянина Ансельмо. Вот где в полную меру обнаруживалась важность тех достижений, которые все же были в романе «По ком звонит колокол». Завершая вереницу народных образов, созданных Хемингуэем, старый Сант-Яго — это и самый значительный, самый героический самый цельный народный образ его творчества. Он велик в своей простоте, в своей жизненной мудрости, в своей скромности, в своей гордой бедности. Сант-Яго способен на подлинный подвиг: писатель хочет сказать, что вся жизнь его — такая же, как жизнь тысяч других рыбаков Кубы — была подвигом. Один из дней этой жизни, одна из, битв, в которой сказалось все мужество Сант-Яго, показаны в повести.

Один из мастеров критического реализма XX в., Хемингуэй открыл немало новых творческих перспектив, углубил и разработал средства психологического письма, обогатил возможности новеллы и романа, нашел новые пути в современной драме. Но его достижения были завоеваны ценой постоянного упорного взыскательного труда. Он шел вперед, не довольствуясь достигнутым, разведывал новые творческие дороги, отказывался от того, что казалось ему уже устаревшим или незрелым в собственном художественном опыте. «Старик и море» — замечательное выражение неустанных творческих поисков писателя. Хотя повесть и, тесно связана со многими лучшими произведениями Хемингуэя и с наиболее ценными сторонами его мастерства, сказавшимися в изображении народа в более ранних его произведениях, но есть в ней и многое, что отличает ее от обычной манеры писателя.

Недаром некоторые исследователи называют эту повесть «притчей». Действительно, вполне реалистическое повествование о старом рыбаке имеет, очевидно, и некий широкий, более обобщенный смысл. Разве это просто рассказ о неудачном рейсе старого рыбака, о его удивительном поединке с гигантской рыбой? Ведь именно таким обычным рассказом о случае, хотя и удивительном, но все же и не сверхъестественном для рыбачьего поселка, был очерк «На голубой струе». Разница между очерком и повестью «Старик и море» не только в том, что во втором случае перед нами — художественное обобщение, а не просто отчет об интересном происшествии, но еще и в том, что самое происшествие изображено и истолковано особым образом. Конечно, поединок Сант-Яго с морем и рыбой — это не только повесть о смелом старом рыбаке, а и иносказательное изображение гигантских конфликтов нашего времени, полное сочувствия к тем силам, которые воплощает в себе Сант-Яго,— к силам народа, растрачиваемым, гибнущим, но непобедимым в конечном счете. Не раз и не два терпел и будет терпеть поражения народ в борьбе за свою правду, за свою участь. Но недаром Сант-Яго твердит о том, что человек рождается не для того, чтобы быть побежденным. Не повторяет ли эти слова вместе с ним и Хемингуэй? Да и нет ли собственных его черт в облике Сант-Яго? На одной из фотографий Хемингуэй снялся рядом с рыбой, которую он поймал в океане. Это чудовище, поставленное на нос, оказалось в полтора раза выше самого писателя, который, щурясь из-под своей рыбачьей шапчонки, гордо смотрит на зрителя. Наверное, и сам Хемингуэй находил новые силы для творчества и для жизни, веря в силу и человечность людей, подобных Сант-Яго.

Из этой веры и родился титанический образ старого рыбака, напоминающий добрых и грозных библейских старцев Микеланджело. Для Хемингуэя и этот образ и вся манера повествования были каким-то новым этапом творческого развития, важным шагом вперед, обогащением его реалистического искусства. И как изменился стиль Хемингуэя: родилась медленно текущая, напряженная, плавная эпическая фраза, с четко ощущающимся ритмом, короткая, резко оттеняющая повествовательные разделы от диалога, в котором многое сказано. Впрочем, диалог обычен там, где старик разговаривает с мальчи-ком, с другими рыбаками или там, где говорят остальные персонажи повести. Когда же Сант-Яго беседует сам с собой или ведет долгие разговоры с рыбой, он произносит великолепные монологи, полные трагического содержания; весь характер стиля меняется, появляются торжественные и поэтически звучащие фразы, отвечающие тому эпическому тону, который задан первыми абзацами повести и который служит стилистическим лейтмотивом всего произведения, обрамляет его.

«Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы». Так начинается «Старик и море», начинается и очень просто, и довольно таинственно. Гольфстрим — великое теплое течение; соответственно представлению о его жизнетворной силе и образ старика, одиноко заброшенного в Гольфстриме, вырастает в некий сказочный образ смелого рыбака, чьи силы достойны великого теплого течения. Затем появляется неожиданная цифра «восемьдесят четыре дня», загадочная и особо убедительная в силу своей точности. Атмосфера необычайности усиливается и тем, что за все эти дни не поймал он ни одной рыбы. Действительно, начало для притчи, а не для рассказа в духе критического реализма XX в. И столь же торжественно, столь же удивительно заканчивается этот рассказ: вслед за прерванной болтовней туристов и официанта, которая сразу же вводит нас в знакомый тон обычного диалога, специфического для Хемингуэя, звучит фраза, в которой все слова взвешены и расставлены так, что она властно напоминает нам первую фразу повести: «Наверху, в своей хижине, старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил мальчик. Старику снились львы». Дот этими львиными снами — снами великого охотника, мужественного борца с жизнью — заканчивается суровая и мужественная притча Хемингуэя, внешне обычная, по существу — полная иносказаний и смелых реалистических обобщений. Контуры этих обобщений смелее и огромнее, чем все, что когда-либо сделано этим замечательным писателем.

«Старик и море» — свидетельство неисчерпаемого богатства новых тем и новых художественных средств, которые таит в себе реалистическое искусство нашего века. Вместе с тем это свидетельство тесной связи могучего таланта Хемингуэя с народом, каковы бы ни были осложнявшие эту связь кризисные явления, потрясавшие творчество Хемингуэя и задерживавшие его развитие. Что бы мы ни узнали о Хемингуэе из публикаций тех его произведений, которые когда-нибудь все же выйдут из сейфов его жены и станут общим достоянием, «Старик и море» навсегда останется выражением его любви к народу, его знания самых ценных тайников народной души.

Есть глубокий смысл в том, что народ свободной Кубы бережно хранит дом Хемингуэя — последнее жилище Большого Человека, отважного воина, неутомимого путешественника, ненасытного жизнелюбца, создавшего книги, которые надолго запомнятся людям.