«Анализ поэмы Маяковского «Облако в штанах»»

Страдающим и одиноким пришел в русскую поэзию юный Владимир Маяковский. А ему с первого же появления в печати и на эстраде навязали амплуа литературного хулигана, и он, чтобы не кануть в безвестность, поддерживал эту репутацию дерзкими выходками на вечерах. Критика издевалась над желтой кофтой, которая, конечно, была вызовом благонамеренной публике, но появилась от бедности, нечего было надеть для выступления, кроме черной, сильно заношенной блузы, и критика не заметила, что в желтую кофту «душа от осмотров укутана».

М. Горький, впервые увидев и услышав Маяковского в начале 1915 года в Петрограде, в кафе «Бродячая собака», проницательно заметил это и сказал Н. Сереброву: «Зря разоряется по пустякам! Такой талантливый! Грубоват? Это от застенчивости. Знаю по себе…» Начало было скандальным. Ему улюлюкали, он вызывал на себя потоки брани и издевательств. Критики, журналисты, репортеры скандальной хроники захлебывались от негодования, со страниц газет призывали полицию на выступления Маяковского и его друзей-футуристов. Желтая кофта, в которой юный гигант появился на эстраде, сыграла роль красной тряпки, приводившей в ярость снобов и охранителей: старых вкусов. А он — нарочито груб, скандален, антиэстетичен.

И в двадцать два года этот скоморох, этот ряженый, автор небольшого числа стихотворений с треском провалившейся в Петербурге трагедии «Владимир Маяковский», предъявляет поэму «Облако в штанах» — подлинный лирический шедевр новой поэзии.

В предсмертном своем обращении к потомкам («Во весь голос»), как бы предвидя всевозможные манипуляции вокруг его имени и творчества, он предупредил:

* «Профессор, снимите очки-велосипед! Я сам расскажу о времени и о себе».
* Прислушаемся же к этой просьбе и постараемся как бы заново прочесть то, что он сказал нам, своим потомкам, «как живой с живыми говоря».

В стихах молодого Маяковского поражало необычное содержание и ошеломляющая поэтическая новизна — то, что отпугивало современную ему критику, не способную понять и объяснить эту новизну. Поражала фантазия поэта, гиперболичность и пластика образов, дерзкая метафоричность, в которой сближались далекие друг от друга понятия и вещи. Это производило разное впечатление: одних раздражало, других смущало, третьих восхищало… Маяковский хотел быть поэтом толпы, пока еще не различая ее социальный состав, даже ища опору в деклассированных элементах — в пику буржуазной благопристойности:

* Меня одного сквозь горящие здания проститутки, как святыню, на руках понесут и покажут богу в свое оправдание.

Как футурист он проповедует эстетику «самовитого» слова, по сути дела, элитарную эстетику, на самом же деле даже в первых стихах вступает в противоречие с нею, вкладывая в стихи свой опыт и свое отношение к жизни. И даже несколько вычурная пластика его — чувственна, вот вам пример: «Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок!» Это голос молодого Маяковского. Обратим же внимание на то, какой контраст — изначально — терзает душу поэта. Он — весь! — «боль и ушиб» — взращивает «сад фруктовый» для грядущих людей. В этих строках — идея жертвенности служения людям, характерная для русской литературы.

Хрестоматийный облик Маяковского, «агитатора, горлана-главаря», кажется, не допускает мысли о душевной слабине. Поэт, в зрелую пору, не любил выносить на люди душевную смуту, «становясь на горло собственной песне». Более чувствительный к ушибам Есенин — тоже, помните? — старался скрыть их от людей: «Ничего! Я споткнулся о камень, это к завтраму все заживет!»

Но — душа выдает себя, она радуется и ликует, негодует и кровоточит. Бездушная поэзия — не поэзия. Клокочущую страсть выплеснула душа молодого Маяковского, выплеснула в грубых и исполненных огромной внутренней силы поэтических строках, заставивших прислушаться к ним хоть и далеких по духу, но наиболее проницательных художников того времени, а потом и более широкую читательскую аудиторию.

В среде футуристов, где Маяковский нашел единомышленников, он все-таки не мог удовлетвориться ролью ниспровергателя авторитетов в искусстве прошлого, ролью экспериментатора, «героя» литературных скандалов, ощущая в себе мощь трибуна, чье слово обращено к массам, борца за переустройство мира — не только обновления искусства. Молодой поэт, претендовавший на то, чтобы объять вселенную, припадает к земле, в ней ищет опору и источник своей крепости. Из футуристической оболочки, из недр претенциозных, нарочито аляповатых, дразнящих своим видом, оформлением и даже названиями футуристических изданий мощно прорывается Поэт, которого — уже на первых порах — нельзя не заметить и не выделить среди других, более опытных, более старших, но уступающих этому юноше и по темпераменту, и по таланту. Так в общем воспринимала публика Маяковского во время знаменитого турне футуристов по городам России в 1913—1914 годах.