««Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть». А. П. Чехов. (По одному из произведений русской литературы. — А. С. Пушкин. «Каменный гость».)»

В исследованиях, посвященных «Каменному гостю», на мой взгляд, неправомерно подчеркивается в качестве трагической вины Дон Гуана, приведшей его к гибели, сам факт приглашения статуи. Но в этом приглашении — лишь азарт игрока, который составляет ядро характера героя, является двигательной пружиной всех его поступков. Дон Гуан непрерывно ведет любовную игру на грани жизни и смерти, игру, в которой погибли многие, да и сам он не раз ставил на карту собственную жизнь.

Мотив смертельной опасности, близкого соседства жизни и смерти все время звучит в трагедии, вереницей проходят в ней жертвы скорее даже не Дон Гуана, а все той же игры жизни и смерти.

Давно замечено, что «Каменный гость» — пьеса «ночная», «сумеречная»: в двух почти симметрично построенных частях ее время идет от вечера к ночи. И бледный свет луны (а луна в испанском фольклоре ассоциативно означает смерть) бросает на все трагический отсвет.

Бедная Инеза… Командор… Дон Карлос…

«Постой, при мертвом!» — восклицает в сцене второй Лаура.

«О Боже мой, и здесь, при этом гробе!» — как эхо вторит в сцене третьей Дона Анна.

Но все это входит в ритуал любовной игры, в ритуал жизни Дон Гуана. И все это ни разу не приводило его к великому конфликту с миром, его породившим.

Так культ наслаждения, который исповедует в трагедии не один Дон Гуан, превращается в абсурд. Наслаждение оказывается равным смерти. Однако ни одно любовное приключение не приводило (и не могло привести) Дон Гуана к гибели. Это и понятно: иначе он перестал бы быть Дон Гуаном! Его может погубить лишь великий конфликт с самим миропорядком, его породившим.

Конфликт возникает лишь тогда, когда Дон Гуан перестает чувствовать себя только «импровизатором любовной песни», и становится человеком, переродившимся под влиянием внезапно нахлынувшего и дотоле неведомого ему чувства.

Дон Гуан в своем поступке дерзок, он смело идет на прямое богохульство (недаром его все — в том числе и он сам — называют безбожником). Но это и прямой вызов миру ханжества! Того ханжества, которое заживо хоронит прелестную женщину, заставляя ее быть верной гробу.

Героем произнесены слова: «Наслаждаюсь молча глубоко мыслью быть наедине с прелестной Доной Анной», — и перед нами новый" Дон Гуан, совсем не тот «ветреный любовник», каким его знала Лаура. Его поведение, сдержанное и целомудренное, не подлаживается под обстоятельства, под характер вдовы, что «слезы с улыбкою мешает, как апрель».

Образ Доны Анны — один из самых пленительных женских образов, созданных Пушкиным. В «Моцарте и Сальери», например, женских образов нет. Жена, красотка Моцарта, Изора, подарившая «последний дар» Сальери, — это лишь знаки, определяющие мир, в котором живут герои.

Иное дело трагедия о Дон Гуане, требующая введения полнокровных, выписанных крупным планом женских образов, достойных «предметов» великого обольстителя. И знаменательно, что центральное место в трагедии заняла Дона Анна, а не Лаура — натура родственная Дон Гуану.

В короткой, стремительной и роковой истории развития ее любви она успевает быть кокетливой, беспечной, счастливой, грустной, враждебной и безумной. Их с Дон Гуаном любовь — борьба. И поскольку это борьба, она вызывает в зрителе изредка улыбку, иногда даже смех, несмотря на опасность подобной борьбы, на" гибельность их взаимоотношений.

Дон Гуан искренне поражен наивной чистотой «странной вдовы», которая может задать вопрос:

Вы узами не связаны святыми

Ни с кем… Не правда ль? Полюбив меня,

Вы предо мной и перед небом правы.

Дон Гуан

Пред вами! Боже!

Развертывающаяся затем драматургическая борьба — это не столько «поединок» между Дон Гуаном и Доной Анной, с наивным простодушием и чисто женским любопытством стремящейся узнать, в чем же заключается вина «Дон Диего», сколько противоборство в душе самого Дон Гуана.

Начав эту сцену действительно как «импровизатор любовной песни», контролирующий каждое душевное движение, каждое изменение в ситуации («Идет к развязке дело!»), Дон Гуан отбрасывает наконец всякие ухищрения и уловки, «обдуманность и коварство».

И дело здесь, видимо, не в особой остроте ситуации, к которой якобы стремится обольститель, открывая вдове убитого им Командора свое имя. Нет, Дон Гуан не желает делиться ничем даже со смертью, он стремится к предельной прямоте и честности в отношениях с Доной Анной. Это не тот «порыв досады», который увлек Самозванца при объяснении с Мариной Мнишек в «Борисе Годунове». Перед нами человек, стремящийся разрубить все ханжеские путы, вырвать любимую им женщину из любых условностей, заставить ее отречься от чувства долга по отношению к мертвецу, в свое время купившему ее как вещь и скрывшему ее от людей.

Именно живого человеческого чувства не может простить Дон Гуану мертвый и бездушный мир. Скупой рыцарь лишь мечтал о том, чтобы сторожить после смерти свои сокровища. Командор и мертвый заявляет свои права на то, что он купил при жизни.

В любовной игре Дон Гуан не раз нес гибель другим, не раз шел навстречу гибели сам. Но вот игра окончена, возмездие все-таки пришло, причем возмездие, вызванное им самим, правда, не теперешним, а прежним Дон Гуаном. Однако теперь Дон Гуану приходится бороться не с маленьким, тщедушным человеком, а с каменным исполином! Каждый раз в «маленьких трагедиях» все аморальное и бездушное рядится в тогу, оправдывая свои действия высшими целями духовной независимости, рыцарской чести, идеалами высокого искусства и справедливости. И сейчас статуя Командора казнит «безбожного обольстителя» Дон Гуана во имя «супружеского долга», «верности», «нравственности» и «морали».

Этой прямой схватки со всем миропониманием, философией мира собственности, ханжества и лицемерия Дон Гуан выдержать не в состоянии. Он погибает как рыцарь с именем Доны Анны на устах.

Барон погиб оттого, что перестал быть человеком, теперь же «жестокий рок» мстит Дон Гуану за то, что в нем пробудился человек.