«Тема сострадания и милосердия»

"За свою жизнь старуха рожала много и любила рожать, но теперь в живых у нее осталось пятеро..."
Скромный и вовсе не новый сюжет, обыденный материал — так откуда же ощущение радости, которое оставляет повесть Валентина Распутина? Ну старуха, восемьдесят лет прожила, детей нарожала. В живых остались двое сыновей и три дочери. У младшего, Михаила, который один из всех остался в деревне, она и доживает свой век. Теперь при смерти, и собираются проводить ее в последний путь дети, взрослые уже и совсем разные.
Распутин в своей первой, создавшей ему имя, повести "Деньги для Марии" также не пользовался остросюжетными приемами. Продавщица сельмага ждет ревизии, а товары в те годы было принято иногда отпускать под запись, на доверие, в долг, хоть и была эта практика незаконной. И едет ее муж по родственникам и друзьям в надежде занять деньги, иначе посадят жену.
Да, первая повесть не отличалась особой оригинальностью сюжета, но читалась на одном дыхании, так как вставали за кажущейся простотой сложные и своеобычные характеры русских людей.
Характер старухи Анны принадлежит к тому же социальному типу — типический народный образ деревенской женщины, выдюжившей терпением и трудом и голодное детство, и страшное испытание войной, и неустроенность послевоенных лет. Выстоявшей на всех ветрах — и не загрубевшей, не очерствевшей душой.
Эта внутренняя безмерная доброта и деликатность Анны, почти детская незащищенность, незамутненность нравственной чистоты и человечности без тени сентиментальности переданы в повести.
Смертью, а вернее — жизнью, главной героини проверяется ее дети. Для них смерть матери — высокая трагедия, так "IK мать уходит из жизни, отдав им все. Для автора же трагедия (или драма) то, что дети ее — Люся, Варвара, Илья, Михаил — не выдержали проверки на человечность. Суровым приговором завершается эта столь скромная по жизненному материалу повесть. Страшно читать о том, как совестится мать, одновременно тихо радуясь последнему счастью, совестится того, что держит детей при себе, отрывая их от важных дел. Как будто могут у них быть дела более важные...
Самое страшное — в тех наигранных, лживых словах, которыми прощаются они с матерью, в глубине души зная, что это последние слова: "И не обижайся на нас. Так надо". Надо не по закону человечности, а по закону суеты. По душевной тупости, внутренней заскорузлости, а проще — недостатку доброты. "Выздоравливай, мама. И не думай ни о какой смерти".
Она не боялась умереть. "Больше тратить в себе ей нечего, выкипела до последней капельки. А что, спрашивается, видела она в своей жизни? Всегда одно и то же: теребили о чем-нибудь ребятишки, дичала скотина, ждал огород, а еще работа в поле, в лесу, В* колхозе — вечная круговерть, в которой ей некогда было вздохнуть и оглядеться по сторонам, задержать в глазах и душе красоту земли и неба".
Повесть кончается печально: дети разъехались, а мать сразу после их отъезда умерла. Срок был последним и кратким. А дети... что ж, такова жизнь.
Но протест против такого конца в душе каждого читателя. Высокая нравственная чистота восьмидесятилетней матери и душевная черствость ее великовозрастных детей — страшный контраст, который запоминается надолго.
Нравственный суд завершен. Вопрос поставлен. Немалой важности вопрос — об угрозе бездуховности, о сострадании и милосердии, о том, что такое человек и что такое человечность.