«Творческая история трагедии Пушкина «Борис Годунов»»

В стремлении приблизить языковой строй трагедии к строю бытовой, разговорной речи Пушкин решает заменить традиционный для трагедий классицизма шестистопный рифмованный стих пятистопным «белым», то есть нерифмованным, стихом. Об этом он сообщает в не дошедшем до нас письме другу своему Н. Н. Раевскому. В ответе Пушкину последний пишет: «Признаюсь, я не совсем понимаю, почему вы хотите писать свою трагедию только белым стихом. Хороша или плоха будет ваша трагедия, я заранее предвижу огромное значение ее для нашей литературы; вы вдохнете жизнь в наш шестистопный стих, который до сих пор был столь тяжеловесным и мертвенным».

Н. Н. Раевский имеет здесь в виду так называемый «александрийский» стих, то есть шестистопный ямб с цезурой после третьей стопы, с рифмовкой: аа бб и чередованием рифм. Этот стих неукоснительно применялся в трагедиях классицизма. Однако начавшийся уже при Пушкине распад поэтики классицизма повлек за собою настоятельную необходимость реформы стиха драматических произведений, в первую очередь трагедий. В 1817 году поэт-декабрист Ф. Н. Глинка в «Опытах двух трагических явлений в стихах без рифмы» предпринял шаги именно в этом направлении. В примечании к «Опытам» говорилось: «Отрывок … написан только для опыта, чтобы узнать, могут ли стихи такой меры заменить александрийские и монотонию рифмы, которая едва ли свойственна языку страстей». Вот несколько строк из «Опытов» Глинки:

* Друзья! уклоняясь от злобы врагов,
* К свиданью полночный назначил я час.
* Теперь все спокойно, все предано сну;
* Тиранство на лоне утех, на цветах,
* И рабство во прахе под тяжким ярмом
* Спят крепко!

Стихи подобного рода в то время были серьезным нововведением на театральной сцене, где еще шли трагедии Крюковского и Кукольника. По поводу готовившейся постановки «Орлеанской девы» Пушкин писал брату: «Но актеры, актеры! - 5-стопные стихи без рифм требуют совершенно новой декламации. Слышу отсюда торжественный рев терева»

Пушкин выводит аристократических представителей польской и латинской образованности, имеют место любопытные особенности языка и стиха, намеренно подчеркнутые Пушкиным для того, чтобы раскрыть и показать зияющее противоречие между изысканностью «способа выражения мысли» и самим «образом мысли» светских и духовных аристократов.

В речи Самозванца в «польских» сценах начинает явственно звучать характерный для его новой роли покровительственный тон, проникнутый сознанием высоты собственного положения. Фразеология его приобретает при этом явно нерусский характер: «Рад вам, дети. Ко мне, друзья»; «Я радуюсь, великородный витязь»; «Когда со мной свершится Судьбы завет, когда корону предков Надену я» и пр. Быстро ориентируясь в новой для него обстановке, Самозванец легко меняет тон и стиль речи, приноравливаясь к положению собеседников. В постоянном и беспокойном приноравливании к обстановке нельзя не видеть тщательно скрываемого ощущения непрочности своего положения и даже явного искательства, столь отличного от спокойного и величавого стиля речи Годунова. Перенесенный обстоятельствами в аристократическую среду дома Вишневецкого и беседуя с представителем латинской церкви, Самозванец невольно усваивает изысканный и в меру ласкательный стиль речи собеседника:



* Нет, мой отец, не будет затрудненья,

* Я знаю дух народа моего;
* В нем набожность не знает исступленья:
* Ему священ пример царя его.
* Всегда, к тому ж, терпимость равнодушна.

К вошедшей «толпе русских и поляков», явившихся «просить меча и службы», Самозванец обращается по-товарищески, как бы подчеркивая простотой обращения будущее равенство с ними на поле брани в трудном ратном деле: «Товарищи! мы выступаем завтра».

По-иному, тонко подчеркивая дружеским обращением общность среды («Я, Мнишек, у тебя. Остановлюсь в Самборе на три дня»), а вместе с тем и давая понять, что будущее гостеприимство Мнишка есть уже большая честь для самого Мнишка, Самозванец обращается к последнему с изысканным комплиментом его дочери. Появление сына опального Курбского, имя которого ассоциировалось с личностью Иоанна, сразу же переводит речь Самозванца в высокий государственный строй («Великий ум! муж битвы и совета!») и даже позволяет провести рискованную историческую параллель («Не странно ли? сын Курбского ведет На трон, кого? да сына Иоанна»); обращение к москвичу Хрущову и казаку Кореле придает речи Самозванца покровительственный тон с намеренно подчеркнутой национальной окраской:

* Благодарим Донское наше войско
* Но если бог поможет нам вступить
* На трон отцов, то мы по старине
* Пожалуем наш верный вольный Дон.

Вместо картинных, рассчитанных на иноземное восприятие «сынов славян» («Сыны славян, я скоро поведу. В желанный бой дружины ваши грозны»), здесь появляется исконно русский «наш верный вольный Дон». Вместо католического «завета судьбы» - традиционный православный бог и вместо западноевропейской «короны предков» - рюриковский «трон отцов».

Наконец, в беседе с поэтом речь Самозванца приобретает все характерные черты речи просвещенного знатока и ценителя поэзии и античности, свободно цитирующего в разговоре латинские стихи. И все эти речевые метаморфозы происходят на протяжении одной только сцепы! Язык Самозванца в сцене «Ночь. Сад. Фонтан», раскрывая новые стороны характера героя, в то же время представляет сложный комплекс крайне разнородных, а порою и противоречивых элементов. Основной чертой, определяющей характер речи Самозванца в этой сцене, является лиризм, впервые появляющийся в таком объеме лишь здесь. Это соответствует указанию Пушкина, что «любовь весьма подходит романтическому и страстному характеру моего авантюриста».