«О влиянии на Пастернака диккенсовской техники»

В 1932 году, приехав под Свердловск, Пастернак сравнивал ситуацию, в которую попал, с пребыванием в Берлине. Оба эти положения, как ни странно, напоминают то, в котором оказалась в революционной Франции героиня \"Повести...\" Люси Манетт, муж которой был арестован. Люси вынуждена была проводить время в напряженном ожидании. И ее состояние могло вспоминаться Пастернаку, когда он описывал свое:

\"Никогда, даже в берлинское свое сиденье за Диккенсом, я не уходил так далеко от своей природы в совершенно животном и абсолютно пассивном прозябаньи, все время перемежаемом звонками по телефону и хожденьем по всяким ведомствам. Этого не понять, это должно показаться невероятным, если этого не испытать на месте\".

О том, что Диккенс был остроактуален для Пастернака в начале 30-х, свидетельствуют и слова, сказанные им в письме к отцу от 25 декабря 1934 года: \"А я, хотя и поздно, взялся за ум. Ничего из того, что я написал, не существует. Тот мир прекратился, и этому новому мне нечего показать. Было бы плохо, если бы я этого не понимал. Но, по счастью, я жив, глаза у меня открыты, и вот я спешно переделываю себя в прозаика Диккенсовского толка, а потом, если хватит сил, в поэта - Пушкинского. Ты не вообрази, что я думаю себя с ними сравнивать. Я их называю, чтобы дать тебе понятие о внутренней перемене\". Когда Пастернак приступал к созданию \"Доктора Живаго\", романы Диккенса также были одними из главных образцов той прозы, которую Пастернак стремился писать.

То, как Диккенс разрабатывал сюжет, представлялось Пастернаку идеалом. 13 октября 1946 года он писал О. М. Фрейденберг о романе: \"Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса и Достоевского, - эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое\".

\"Повесть...\" на английском, а не в переводе, была одним из немногих произведений, с которыми Пастернак не расставался и которые, видимо, были для него чрезвычайно важны, актуальны и всегда необходимы. Е. Б. Пастернак вспоминает: \"У папочки после войны не было сил и желания снова собирать библиотеку. Но его всю жизнь сопровождало несколько книг, с которыми он не расставался. Из них я брал у него \"Повесть о двух городах\" Диккенса по-английски и Антологию английской поэзии в серии \"Альбатрос букс\". Обычно он давал их ненадолго и вскоре напоминал сам, чтобы я их вернул\". Однако в Берлине Пастернак читал Диккенса в старых переводах Иринарха Введенского, и, вероятно, именно там \"Повесть...\" была прочитана впервые. Семья Живаго тоже читает \"Повесть...\" и другие произведения европейских писателей в переводе, а не на языках оригиналов. Ко времени работы над главой о пребывании семьи Живаго в Варыкино (к весне 1953 года)

Пастернак уже наверняка знал о существовании перевода \"Повести...\", который после войны осуществили СП. Бобров и его жена М. П. Богословская. В опубликованной переписке с Бобровым оценок перевода \"Повести...\" Диккенса или высказываний об этом романе нет, но есть оценка перевода \"Красного и черного\" Стендаля. Этот роман также входит в перечень книг, читаемых семьей Живаго в Варыкино. Перевод \"Красного и черного\", также сделанный Бобровым и Богословской, Пастернак читал в конце 1950 года. О своих впечатлениях он отозвался в письме от 7 декабря 1950 года.30 По-видимому, Пастернак придавал значение тому обстоятельству, что семья Живаго читает оба романа в 1918 - 1919 годах в русских переводах. В этом можно усмотреть скрытое подчеркивание того, что эти переводы не принадлежат Боброву и Богословской. В письме Пастернак вспоминал: \"Я читал \"Ч(ерное) и Кр(асное)\"31 в ту войну, в двух книгах, изданных, кажется, Некрасовым, не помню чей перевод, но, наверное, был неплохой. Потом куски, когда ходил в Унив(ерситетскую) библиотеку, в оригинале\". Он отметил также особенности своего чтения перевода Боброва и Богословской: \"Я читал Вас не как переводчиков, но как друзей автора и героев; как участников всего этого катящегося вперед и увлекающего за собою потока\".

Любопытно, что этот отзыв Пастернака общей тональностью и некоторыми \"перекличками\" напоминает финал \"Повести...\" - мысли Картона перед казнью, которые он записал бы, если бы прозревал будущее (с. 449 - 450). Своего рода обращенным \"воплощением\" этих мыслей Картона является описание состояния Гордона и Дудорова в \"Эпилоге\" \"Доктора Живаго\": \"Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне в нем находятся. Счастливое, умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка в их руках как бы знала все это и давала их чувствам поддержку и подтверждение\" (III, 510).

Соотносится с \"Эпилогом\" \"Доктора Живаго\" и \"Предисловие автора\" из \"Повести...\". Друзья Юрия Живаго, как и сам он, названы \"участниками этой истории\", упомянуты и их дети. Автор обращает внимание на остроту чувств героев. Диккенс в \"Предисловии автора\",34 открывающем роман, пишет: \"Идея этой повести впервые возникла у меня, когда я с моими детьми и друзьями участвовал в домашнем спектакле, в пьесе Уилки Коллинза \"Застывшая пучина\".