«Назначение поэзии и образ поэта в лирике Пушкина»

В 1825 году А. Пушкин пишет В. Жуковскому из Михайловского: «Ты спрашиваешь, в чем цель моих «Цыган»? Вот на! Цель поэзии — поэзия думы Рылеева и целят и всё невпопад».

Вопрос о цели, назначении, смысле поэзии волновал Пушкина с первых шагов его творчества. Еще будучи лицеистом, начинающий поэт уже задумывался всерьез не только о своем предназначенье, но и о загадке искусства как непостижимого и вечного таинства, Первое опубликованное стихотворение было посвящено автору Дльвигу и называлось «К другу-стихотворцу». Таким образом Пушкин, может быть, еще сам не догадываясь об этом, обозначил две важнейшие темы своей лирики: мотивы дружбы и назначения поэзии. Не решаясь пока произнести высокое и священное для него слово, он называет себя и Дельвига не поэтами, а стихотворцами.

Начало активного, сознательного поэтического творчества Пушкина было ознаменовано ярко выраженными социальны ми, общественными мотивами, прямыми стиховыми атаками против самодержавия, против рабства и несправедливости. И нет ничего удивительного, что в этот период он видит цель поэзии исключительно в служении народу, народному благу, в обличении язв и пороков общества. Активная политическая лирика молодого Пушкина как бы обнимается двумя программными стихотворениями «К Плюсковой» (1818)и «О Муза пламенной сатиры» (1825) Они как нельзя лучше помогают понять и настроение Пушкина, и его тогдашнее понимание сущности искусства.
Свободу лишь умея славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей...
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.

Эти стихи 1818 года становятся своего рода манифестом юного поэта. А в 1825 году он едва ли не в последний раз восславит обличительную, сатирическую, эпиграмматическую поэзию:
О Муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич.
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич!

Задуманное как вступление к сборнику эпиграмм, это стихотворение стало своего рода прощанием с бунтарской молодостью. С другой стороны, к 1825 году Пушкин уже иначе воспринимал и поэзию, и себя в искусстве. Показательно, например, его признание, сделанное в 1823 году, когда он пережил глубокий духовный кризис: «Поэзия, как ангел-утешитель, спасла меня, и я воскрес душой С этим признанием почти невозможно совместить строку: «не нужно мне гремящей лиры». Пушкин, который, по словам А. Герцена, находил спасение в лиризме, отказывается от лирического начала? Может ли это быть? Ведь в это же самое время были написаны знаменательные слова: «Цель поэзии — поэзия». Не борьба, не про тест, не гражданское служение, не угождение сильным мира сего, не польза, а Поэзия.

Почему Пушкин не принял Думы Рылеева, которые «и целя и все невпопад да потому, что весь замечательный пафос этого цикла, весь его историко-патриотический в гражданский характер, по мысли Пушкина, снижался, а то я вовсе уничтожался слабостью исполнения. Он писал о думах: «Все они скроены из общих мест: место действия, речь героя и нравоученье. Русского, национального нет в них ничего, кроме имен». Пушкин, сам работающий в это время над Борвсом Годуновым привержен и к историческим сюжетам, и к национальной проблематике, но при непременном условии главенства поэзии над темой, сюжетом, гражданственностью и другими высоки ми понятиями. Поэтому к нему никак не может быть применена формула Н. Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Некрасов здесь прямо следует как раз за Рылеевым, а Пушкин, по свидетельству П. Вяземского, говорил: «Ежели кто не может писать стихов, гражданству прозою»





В связи с эволюцией взглядов Пушкина на поэзию и ее на значение, уместно вспомнить наблюдение Ю. Н. Тынянова, что главным отличием Пушкина от других великих художников было не многообразие родов и жанров литературы (поэзия, про за, драматургия, историография, литературная критика) и даже не новаторство в области языка и стиля, а стремительность его художественного развития, «катастрофическая эволюция». Это очень важная и очень яркая особенность Пушкина, помня о которой ни в коем случае нельзя применять к его зрелому творчеству поэтические формулы молодости. Так, «эхо русского народа» с годами пре вращается в эх вообще, а поэт сравнивается с эхом, откликающимся на любой звук во вселенной: голос девы за холмом, грохот бури и валов, крики сельских пастухов. Эти звуки под лунного мира вовсе не исключают голоса народа, но не исчерпываются им. И так же, как эхо, поэт не слышит отзыва, о чем Пушкин говорит с легкой грустью, как о неизбежности: «Тебе ж нет отзыва. Таков и ты, поэт». Служение народу, вызов тира нам сменяется к концу жизни совсем иной интонацией: «Зависеть от царя, зависеть от народа — не все ли нам равно? Себе лишь одному служить и угождать. Для власти, для ливреи не путь ни совести, ни помыслов, ни шеи — вот счастье, вот права!».

С каждым годом идея свободы поэзии все более укрепляется в сознании и лирике Пушкина. «дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум> — этот призыв Пушкина него сонете «Поэту» является ключом к пониманию истинного смысла искусства.
Ты сам свой высший суд.
Всех выше оценить сумеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен?
Так пускай толпа его бранит,
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.

Свобода поэта не только от сложившегося эстетического канона, от господствующего вкуса, но и от суждений толпы — это очень важная позиция Пушкина. Толпа всегда противостоит поэту и, как правило, враждебна ему. В яростной отповеди поэта слышится возмущение Пушкина самой постановкой вопроса о пользе поэзии.

Невероятное по дерзости сопоставление Аполлона с вечным горшком не просто запомнится, а войдет в русскую литературу. Его вспомнит Ф. Достоевский, отстаивая Пушкина в споре с утилитаристами, его повторит и Н. Некрасов в «Железной дороге». Показательно, однако, что вложит он эту мысль Пушкина в уста генерала, ярого оппонента автора: «Или для вас Аполлон Бельведерский хуже вечного горшка?» да и М. Цветаева будет писать об этом антипушкинском введении пользы в поэзию.

Стихия поэзии для Пушкина так же природна, могуча и не управляема, как любая другая стихия. Задаваясь вопросами о непостижимости понимания ветра, орла, любовной страсти Дездемоны («Зачем крутится ветер в овраге?.. Зачем арапа своего младая любит Дездемона?»), поэт сам же и отвечает: «Затем, что ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона. Таков и ты, поэт: и для тебя закона нет».Но не только таинственная природа поэзии волнует Пушкина. Он размышляет и о жизни поэта в свете («Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон»), и о грубой правде профессионального литературного труда («Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»), и о соблазнах славы («Но я любил уже рукоплесканья»), и о самом процессе творчества, который, кажется, никто до Пушкина не осмеливался пытаться воспроизвести: Минута — и стихи свободно потекут.

Совершенно особое м в ряду многих и многих лирических размышлений Пушкина о назначении поэзии занимает стихотворение «Пророка. Мотивы библейской книги пророка Исайи вдохновили Пушкина на создание высокого произведения, выдержанного в торжественно-архаическом стиле, подчеркивающем небесное предназначение поэта. Вся образная система стихотворения («вещие зеницы», «угль, пылающий огнем») подводит читателя к послед ней строфе, в которой мы слышим «Бога глас взывающий к пророку»
Восстань, пророк, и вождь, во вне
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.

Голос свыше услышал Пушкин, и «божественный глагол» великое поэтическое слово навсегда осталось для него высшим мерилом поэзии. «душа в заветной лире», как предсказал сам поэт, пережила его, донеся до последующих поколений и «чувства добрые», и «милость к падшим и пушкинский «божественный глагол»