«Почему Самсон Вырин так убивается по дочери ведь она счастлива»

«Станционный смотритель» - самая печальная из пяти пушкинских повестей. По-человечески очень жаль и несчастного смотрителя, и рыдающую на могиле отца Дуню. Герои повести оказываются в очень сложной ситуации, каждый из них совершает свой выбор, служащий показателем их нравственных возможностей. Каждый по-своему решает вопрос о своем долге по отношению к «другому» человеку. «В «Станционном смотрителе» перед каждым из трех главных персонажей встает проблема другого человека, которая становится мерилом внутреннего этического достоинства и Вырина, и Дуни, и Минского».

Удивительно, как Пушкин, изображая своих героев, избегает каких бы то ни было моральных оценок, насколько он этичен по отношению к своим героям, и насколько разноречивы, порой противоположны оценки, которые дают этим героям критики и литературоведы. Одни считают, что Вырин приходит к внутреннему краху, тупику: «И так ли уж «человечен» этот «маленький человек», погибший от тоски по любимой и покинувшей его дочери? Не есть ли эта тоска проявление крайней степени эгоизма родительской любви? Ведь Дуня и Минский любят друг друга. Заверяя Вырина: «… не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово»,- Минский сдержал свое обещание. Заключительный эпизод повести - рассказ мальчика о посещении Дуней могилы отца - неоспоримое свидетельство об этом…»

По мнению Купреяновой, Вырин проявляет крайнюю степень родительского эгоизма. Но не нужно забывать при этом, что старик - смотритель боится, что его дочери грозит обычная судьба соблазненной девушки, которую, натешившись, выбрасывают на улицу, на панель. Но Дуня счастлива: «В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался».

Почему же несчастен ее отец? Почему он еще больше ожесточается? Во-первых, потому что он не верит в прочность ее случайного счастья, несмотря на заверения Минского в том, что он не покинет Дуню и выполнит свой долг перед ней. Во-вторых, Вырин несчастлив не только из-за боязни за судьбу дочери, перед нами трагедия обманутого доверия, о котором пишет Лежнев: «Вырин слишком много вложил в свою любовь к дочери. Теперь эта любовь предана. Дуня ушла от него, ушла по своей воле. Она не бросилась к нему, когда он разыскивал ее, но ужаснулась, дала его вытолкнуть, не вернула его. И теперь эти кинутые в оплату позора бумажки, и оскорбления Минского, и неприкаянность одинокой жизни - все это сплетается в одно с оскорбленной любовью, обмануто доверие, - и вот начинается своего рода «тихий бунт» смирного человека. Вырин уже не может зажить прежней жизни. Он должен спиться и погибнуть. Жизнь потеряла для него смысл и вкус».






Все исследователи отличают смысловую нагрузку изображения на лубочных картинках сюжета библейской притчи о блудном сыне с приличными немецкими стихами под каждой картинкой. Большинство критиков отмечают контрастность этих картинок, истории блудного сына по отношению к истории «блудной дочери». И дело здесь, наверное, не только в том, что сын возвращается в объятия отца, а дочь не успевает, сын возвращается, доведенный нищетой до отчаяния, а дочь - прекрасной барыней. Дело в самом смотрителе. Он-то не смирился со своим положением «обманутого» отца (нельзя говорить о смирении, как Макогоненко, если человек пьет. Это не смирение, это протест, направленный и внутрь, и протест самой судьбе); он-то не надеется на хороший конец, не дожидается дочери; он-то не может простить дочь. И дело здесь не только в том, что немецкие стихи не годятся для русской жизни да и не совсем точно передают библейский сюжет.

Дело в Самсоне Вырине. Он не верит ни в притчу, ни Минскому, ни дочери, ни себе. Герой отвергает путь примирения с собой, с собственной совестью, не прощает ни себе (сам отправил Дуню с Минским - «нашло»), ни Дуне. Поразительно его пожелание дочери смерти: «Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадет, так поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы…». И дело тут не только в обманутом доверии. Вырин вспоминает: «Ею дом держался… уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье?…». Он даже не допускает мысли, что Дуня просто не могла жить всегда с ним (Жена живет всегда в доме мужа). Мы видим, что Пушкин не рисует какой-то одной краской героя. Страдания бедного смотрителя одновременно и понятны (страх за будущее дочери), и эгоистичны («уж ей ли не было житье?»)

Образ героя «очерчивается, «обводится» определениями», каждое из которых не смыкается с другим, не дополняет другое, а резко другому противостоит, «контур» получается прерывистым, пунктирным, равновесие - неустойчивым, качающимся, пространство подвижным, мерцающим, незамкнутым и втягивающим в себя. «Истина очевидная, но снова «непостижимая уму»,не названная «точно» никаким словом, но явленная, - овладевает нами». Герой не может простить, смириться внутренне, он сжигает себя горем, спивается, предается отчаянию, унынию, которое считается самым тяжким смертным грехом. Повесть трагична, но, несмотря на трагичность сюжета, финал повести не оставляет у нас скорбной безысходности. Мы чувствуем взгляд «сверху» на трагедию отпадения героя от истины. Самсон Вырин отдает себе отчет в своих поступках, не случайна его оговорка: «поневоле согрешишь». Он выбирает свой крест: страдание за вину и свою, и дочери, и Минского.

Дочь возвращается, она живет благополучно, но никогда не будет счастлива, сознавая свою непрощенную вину. Вот, наверное, почему и эта пушкинская повесть пронизана светом веры, герои сознают свою вину, свое несоответствие должному, а если осознают, значит, верят в это должное. Они не отступаются от своей совести, видят себя «с той высоты, которая задана человеку при Творении и которая достижима…», потому-то и страдают, осознавая свое отпадение от этой высоты, Истины. Но в этом-то страдании - и вера, надежда образ Божий в человеке. Ведь страдание - «свойство падшего мира, неизбежный в таком мире крест и в этом смысле норма - и оправдательная, и спасительная, ибо не дающая «угасить Дух», «духовная жажда» и есть жажда преображения». Вот это мощное звучание голоса совести и излучает тот свет, который не дает трагедии зазвучать безысходно.