«Уважение наше к Славе: Пушкин»

В современных комментариях обыкновенно сообщается, что в стихе «зависеть от царя, зависеть от народа» сопоставлены две системы управления — самодержавная и парламентская. Неосновательность этого объяснения очевидна: когда Пушкин писал стихотворение «Из Пиндемонти», он думал, как мы видели, о русской цензуре, а не о западноевропейских цензурных уставах или о каких-нибудь других средствах подчинения поэта властям парламентского режима. Смысл этого и последующих стихов — не в отрицании таких принципов демократии, как подчинение меньшинства большинству или предпочтение интересов народа интересам индивида; речь здесь идет прежде всего о проблеме эстетической — об отношении поэта к народу и об отношении народа к специфической, чрезвычайно сложной отрасли духовной деятельности — к поэзии и ее служителю — поэту.

* В предпоследнем стихе «Памятника» —
* Хвалу и клевету приемли равнодушно…—

Пушкин вовсе не намеревался уверить читателей, будто хвала ничем не отличается от клеветы и все хвалители заслуживают презрения наравне с клеветниками. Конечно, были тогда такого сорта хвалители, которые считали поэзию странной и ненужной игрой в слова, забавой, а поэта — забавником. Правда, в то время поэтов уже не заставляли выполнять шутовские обязанности, как Тредьяковского при Бироне; напротив, Державину, например, за его стихи были пожалованы самые высокие чины и награды. Стало быть, заключали они, хоть чин поэта табелью о рангах и не предусмотрен, но поэзия в государственном механизме нужна— скорее всего, для украшения его фасада; а так как они признавали себя государственными деятелями, то, значит, и для их удовольствия. Именно из них и составлялось то множество, которое Пушкин называл толпой:

* Смешон, участия кто требует у света!
* Холодная толпа взирает на поэта,
* Как на заезжего фигляра: если он
* Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон,
* И выстраданный стих, пронзительно-унылый,
* Ударит по сердцам с неведомою силой,
* Она в ладони бьет и хвалит, иль порой
* Неблагосклонною кивает головой.
* «Ответ анониму»

Люди толпы безапелляционно судили о поэзии, снисходительно хвалили в произведениях поэта красоты, указывали недостатки и не переставали напоминать ему, что цель поэзии — польза, польза государства прежде всего, а стало быть, и народа, поскольку, уверяли они, польза государства это и есть польза народа. Они делали вид, что говорят от имени народа, включая и ту самую чернь, которую на деле презирали. Больше того, эти циники сами себя не стеснялись называть народом. Пушкин знал цену этой демагогии; он оставил за ними самозванно присвоенные имена, но только с соответствующими поправками: бессмысленный народ, тупая, светская чернь.

Но в пятой строфе «Памятника» есть предостережение и насчет другой — благожелательной, неподдельно искренней хвалы. К ней равнодушно относиться почти невозможно, и при этом незаметно может возникнуть суетное желание понравиться хвалителям еще и еще раз. Это — соблазн славы. Стоит только поддаться ему, как станет вполне реальной опасность измены своему собственному призванию. Ведь непоэт — как бы ни был развит и утончен его вкус — в своих суждениях о поэзии руководствуется знанием лишь общих ее законов, а каждый талант, не говоря уже о гении, самобытен и, в сущности, неповторим. Высказанная еще в сонете «Поэту» мысль —

* …Ты сам свой высший суд;
* Всех строже оценить умеешь ты свой труд…

продиктована отнюдь не гордыней, а пониманием той непреложной истины, что степень и полнота верности своему призванию могут быть определены только самим поэтом, потому что в творческом даре заключена и его мера — способность поэта проверять создаваемое им не только общими законами поэзии, но и — порою, может быть, даже и неясно сознаваемыми, а чувствуемыми, и то лишь в моменты вдохновения — возможностями и свойствами собственного дара.

* О соблазне славы сказано и в парадоксальном на первый взгляд стихе:
* Поэт, не дорожи любовию народной.

Слава, в том числе и слава поэта,— нечто обоюдоострое. Восторженные похвалы образуют славу, без них она существовать не может, но в свою очередь слава, раз уж она возникла, многократно их умножает и усиливает. Эта магия славы могла повлиять и на народ, по крайней мере на ту его часть, которой что-то было известно о существовании поэзии и поэтов. И тогда в его восторженных похвалах выражается не только бескорыстная любовь к поэзии. «…Уважение наше к Славе,— писал Пушкин,— происходит, может быть, от самолюбия: в состав Славы входит ведь и наш голос». Возлюбив славу, поэт на деле отказывается от единственно верного принципа — «ты сам свой высший суд», изменяет своему призванию и добровольно ставит себя в зависимость от тех, кем она держится, то есть и от народа— в только что указанном значении этого понятия. Именно об этом он и писал в стихотворении «Из Пиндемонти»:

* Зависеть от царя, зависеть от народа —
* Не все ли нам равно…

Но не противоречит ли это заключение тому, что сказано во второй строфе «Памятника»?

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит — И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. По убеждению Пушкина, смысл пребывания поэзии в мире определяется не внешними по отношению к ней причинами, не потребностями хотя бы и такого важного, но все-таки преходящего установления, как государство (вспомним судьбу обожествляемого Горацием Рима); ее существование в конечном счете предопределено ее внутренней природой. Но это, конечно, вовсе не значит, что Пушкин представлял себе поэзию как нечто автономное, в своем существовании и развитии не нуждающееся ни в каких связях с остальным миром. Поэзия живет в человечестве и вне его, конкретнее, без его заинтересованного внимания к ней ее существование немыслимо. В реальной жизни поэт может творить лишь при том условии, если среди непоэтов находятся и такие люди, которые внимательно слушают его, не расточая ни советов, ни похвал, потому что видят в поэзии возвышающий душу дар. С великой болью вспомнил Пушкин о таких людях в заключительной строфе «Евгения Онегина»:

* Но те, которым в дружной встрече
* Я строфы первые читал…
* Иных уж нет, а те далече…

Это — пловцы из «Ариона», самоотверженные борцы; поэзия была для них воодушевляющей песнью свободе. А народ? Прижизненная слава поэта возникает не по его воле и не по его почину. И если народ не сбит с толку шумихой этой славы, он способен расслышать в поэзии то, что является одной из сторон ее сущности — песню свободе, потому что в его собственных песнях — или упоение свободой, или тоска по ней:

* Что-то слышится родное
* В долгих песнях ямщика:
* То разгулье удалое,
* То сердечная тоска…



В статье «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной», написанной примерно в то же время, что и «Памятник», эта мысль развернута и уточнена так: «Мелочная и ложная теория, утвержденная старинными риторами, будто бы польза есть условие и цель изящной словесности, сама собой уничтожилась. Почувствовали, что цель художества есть идеал, а не нравоучение». Понятие о цели поэзии прямо предопределяется ее сущностью, а это значит, что истинная поэзия всегда несет в себе идеи свободы, добра и красоты — то есть такие идеи, которые составляют основу общечеловеческого, а стало быть, и народного идеала.

Пушкин в «Памятнике» с гордостью говорит о своей преданности поэзии: его противостояние жестокому веку, восславление свобод во всех ее проявлениях, возбуждение добрых чувств и великодушия — все это было предопределено именно ею, преданностью поэзии.

Он верил, что обитатели подлунного мира никогда не перестанут стремиться к идеалу, поэтому не иссякнет их влечение к поэзии. И до тех пор, пока оно есть, будут появляться всё новые и новые поэты. В лоне живой поэзии будет жить и его, Пушкина, лира. Это будет слава. Но особая. В ней нет ничего от прижизненной суетности; она возникает из сочувствия и понимания и живет как дань народной признательности и любви. Или, как это уточнено самим Пушкиным, как дань признательности всех народов «сущих» на Руси.