«Реальность петербургского быта в повести Г. Гоголя «Шинель»»

Повесть Г. Гоголя «Шинель» входит в цикл повестей, которые получили название «Петербургских». Всех них объединяет прежде всего образ города – одного из прекраснейших, самых изысканных и почти невероятных. Он, абсолютно реальный, конкретный, ощутимый, вдруг превращается в мираж, в город-призрак. Я ощутила это белой июньской ночью, когда впервые посетила этот город. Поднялись мосты над Невой: по левую сторону Николаевский, по правую сторону – Дворцовый, а между ними, лицом к реке и спиной к городу – «кумир на бронзовом коне» – Петр I.

Здесь век с четвертью тому назад жил Акакий Акакиевич Башмачкин – порождение именно этого города, маленький человек, затертый большими домами, растоптанный «большими» чиновниками. Город-Монстр убивает личность, ему нет дела до какого-то чиновника-служащего в каком-то департаменте. Акакий Акакиевич – песчинка в этом огромном городе, его задача – удержаться на этом свете, выжить в неравной борьбе за существование.

Вот почему Гоголь, подходя к главной теме повести, употребляет слово «враг», хотя никаких батальных сцен здесь не будет: «…есть в Петербурге сильный враг всех, кто получает четыреста карбованцев в год жалования… враг этот не кто иной, как наш северный мороз». Бедный Акакий Акакиевич всю жизнь провел будто в логове врагов: город – враг бедных, чиновников, которые подавляют тех, кто рангом ниже, мороза, от которого в неважной шинельке некуда деваться.

С мечтой о возможной реставрации шинели, которая отбыла век, поднимается Башмачкин на четвертый этаж ступеньками, «какие все облитые водой, помоями и пронизанные насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, обязательно есть на всех черных ступеньках петербургских домов». Типичные контрасты мегаполиса: парадные подъезды и сокровенные ступеньки, нарядные фасады и колодцы дворов, блестящая одежда, и шинели простых тружеников, которые уже не подлежат ремонту.

Но вот мечта всей жизни Башмачкина сбылась – новая шинель. И здесь Акакий Акакиевич потерялся в многолюдном Петербурге. Его не просто заметили, а даже отметили приглашением к помощнику столоначальника – какая честь! И гордый собой Башмачкин идет в гости к высокому чиновнику. Он идет пустынными улицами с плохим освещением, бедными домами. Но вот все чаще начинают появляться красиво одетые дамы, мужчины в шубах с бобровыми воротниками. Переходя от физического и духовного мрака к свету, Акакий Акакиевич будто делает прыжок из своего мира в чужой: теперь у него есть на это право. Но его ждет дорога домой. Она станет дорогой возвращения к прошлому, и Петербург снова все и всех расставит по своим местам. Он «ощущал, как сняли с него шинель». Еще бы! Ведь это снимали кожу.

Теперь Башмачкин снова незначительная песчинка этого города. Он старается искать справедливость сначала у будочника, потом у пристава, у «значительного лица». В руках этой «значительного лица» власть, и ему дано право говорить со всеми отрывистым и твердым голосом, «который заранее нарочно учил у себя в комнате, в одиночестве и перед зеркалом еще за неделю до получения нынешнего своего места и генеральского чина». Да, такое бывает только в столицах!

И снова спускается Башмачкин ступеньками, на этот раз они ведут в никуда. Исчезло и спряталось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное». В том и ужас одинокости в большом городе, холодно-равнодушному к людям, это «каждый умирает поодиночке».

После смерти Башмачкина в городе появляется фантом, который срывает шинели «со всех плеч, не разбирая чина и звания». Такая фантасмагория могла состояться только под пером Гоголя и только в Петербурге, который стал не только фоном, а и чуть ли не главным действующим лицом одной из самых беспощадных и щемящих душу «Петербургских повестей».

Я бы поставила в нынешнем Санкт-Петербурге возле Калинкиного моста памятник Башмачкину. И вижу я этот памятник таким: на постаменте фигура в шинели. Но без лица. От ворота – вместо головы гусиное перо. Без головы и без лица – ведь собственного лица у Акакия Акакиевича не было, а если бы и было, едва ли заметил бы его «Петербург неугомонный»…